Газета Завтра 432 (10 2002) - Газета Завтра Газета
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
По крайней мере, не только смертию своею, но и грозовой музыкой о смерти своей Державы она как бы оправдывала резкость публицистики последних лет жизни. Я, поняв силу ее смертной музыки поэтических строк еще тогда, в 1994 году, когда, может быть, первым после автора прочел ее подборку, принесенную ко мне в газету "Завтра", потому и принимал спокойно, без раздражения, как должное и, может быть, как неизбежное, ее публицистическую неистовость. Беспрерывно спорил с нею, но и беспрерывно печатал в нашей газете до самых последних дней ее жизни. Так и должно было быть у поэта последнего срока. Грешно завидовать земным людям такой ее участи.
Когда не стало Родины моей,
Я ничего об этом не слыхала:
Так, Богом береженная, хворала! —
Чтоб не было мне горше и больней…
Когда не стало Родины моей,
Я там была, где ни крупицы света:
Заслонена, отторгнута, отпета —
Иль сожжена до пепельных углей.
…Мне кажется, этот цикл " Всю смерть поправ…" можно сравнить в поэзии ХХ века только лишь с ахматовским "Реквиемом". И пусть его умалчивают критики и литературоведы, пусть его обходят составители антологий и хрестоматий, уверен, недалеко то время, когда его будут заучивать наизусть ученики по школьной программе. Ахматовский "Реквием" тоже десятилетия в пыли пролежал, не испортился. Что величие Державы, что величие стихов, все держится на живой крови. Эту высокую плату всегда признавала Татьяна Глушкова. Или не будет самой поэзии, а так — кружева для одних, ребусы для других. Или же былое книжное успокоение, былая интеллектуальная сладость от ума.
Но прежде чем сгореть, оставив после себя Божественный пепел, Татьяна Глушкова, а вернее само Провидение, затушило в ней прежний тлеющий огонь губительной хвори, готовя для иного более величественного Костра Истории.
Когда не стало Родины моей,
В ворота ада я тогда стучала:
Возьми меня!.. А только бы восстала
Страна моя из немощи своей.
Характерно, что такая мощная гражданская лирика зазвучала у поэта, ранее отнюдь не числящегося среди мастеров политической публицистики. Скорее ценили ее верность традициям русской классики, некую тонко очерченную философичность ее стиха,сопереживали ее предельно раскованным любовным стихам.
Татьяна Глушкова на самом деле оказалась ярким, стремительно пролетевшим метеоритом в русском национальном литературном пространстве. Ее не успели еще толком оценить и полюбить национально ориентированные мыслители и публицисты, не успели разлюбить ценители чистой поэзии, как метеорит сгорел дотла, оставив след легенд, полемик, человеческих страстей, но, главное, оставив классические, таинственные в своем провидении строки.
Когда не стало Родины моей,
Тот, кто явился к нам из Назарета,
Осиротел не менее поэта
Последних сроков Родины моей.
Конечно же, унижением России, был унижен и Христос. Уничтожением Державы нанесли осознанный удар по всему истинно христианскому миру. Ибо и в горестях своих державных, и в трагедиях больших и малых, и в присущих нам слабостях и пороках, даже в богоборчестве своем, несли мы все семьдесят с лишним лет советской власти и некий крест служения добру и противостояния злу, наживе и алчности. Все-таки провидчески у Александра Блока "в белом венчике из роз / впереди Иисус Христос". Все-таки была у нашей Державы некая мистическая задача удержания мира. Сегодня задним умом это начинают понимать многие здравомыслящие люди самых разных взглядов и возрастов, понимать, теряя последние надежды… Без великой России мир летит в пропасть на глазах у всего человечества.
Осиротевший поэт чувствовал, на что он обречен. Осознавал себя "поэтом последних сроков". Его перо выводит классические, по-тютчевски философские строчки: "Но был весь мир провинцией России,/ теперь она — провинция его…" Сумеет ли теперь высокомерный мир оценить и сохранить эту свою провинцию? Поймут ли немцы, американцы, японцы, израильтяне, что они потеряли вместе с развалом СССР?
Конечно же, Татьяна Глушкова в литературном плане — прямая наследница, а в чем-то и подражательница и Некрасова, и Ахматовой, и Грибоедова,и Тютчева,и Блока, и если бы не ее подлинная трагическая горечь последних лет, то забыв о былых пожарах любви, с возрастом она бы погрузилась в чистый книжный неоклассицизм, и любители ее филологических стихов с удовольствием бы разгадывали вязь ее непроизвольных творческих заимствований из русской классики. Откуда столь знакомая интонация.
Отложить бы ее на потом,
Эту речь: как жилось ей в пустыне,
Русской Музе, степной Магдалине,
С горьким взором, завязанным ртом…
Откуда любовь к русскому анапесту? Откуда христианские мотивы? Откуда историзм?
Этот русский анапест, что плачет во имя любви,
В темной шали крест-накрест, живет не в эпохе — в крови.
А эпоха ему не соперница и не жена:
Ничего-то не ведает в лунах и струнах она!
ПОМНЮ, ВАДИМ КОЖИНОВ В РАЗГОВОРЕ СО МНОЙ на общем поэтическом вечере в Политехническом музее, где выступала и Татьяна Глушкова, приводил немало сравнений ее стихов со стихами русских классиков. Но пусть эти точные поэтические параллели проводят теперь уже дотошные литературоведы нового столетия, я их вижу, чувствую, и — достаточно. К счастью, не в этом суть ее творчества, и никак не сводима она к одним параллелям. В большой поэзии смысл невыразим. Мне ценно в ее ранней и поздней поэзии другое — страстное, прорывающееся сквозь ее мощный ум и философичность, сквозь ее книжность и начитанность, сквозь ее классическое наследное убережение традиций, бездонно трагичное глушковское чувство. Поэтический темперамент побеждает философскую рассудочность.
А на сердце — и холод, и зной,
Все безмолвие русской Голгофы.
Татьяна Глушкова — каллиграф стиха. Она всегда доводит его до состояния законченности, но самые проникновенные и исповедально-ранимые строчки уже не от имени Музы печальной, не от наследницы традиций классических, а от себя самой, она оставляет напоследок, на финал стихотворения. И финал этот, несмотря на трагизм ухода, как правило, исторически оптимистичен. Поэт оставляет надежду уже не себе, а другим, будущим.
И у Кремля заплещутся сирени,
Смывая прах поверженных знамен.
А мы, — не плачь, — мы будем только тени,
Из Смутных залетевшие времен.
И ради этих будущих времен, сквозь кромешный миг, во дни Армагеддона, когда вдоль окон плывет плененная Иродом Москва, поэт возлагает свой букет прощальных астр на тайный погост погибших за Россию, и несмотря на лютующую злобу бесовщины, ее …"музы — тайно водят хоровод,/ и лучшая — о родине поет,/ мятежная, восставшая из гроба…"
Как не побоялась Татьяна Глушкова откликнуться на смертный призыв этой мятежной музы? Где взяла мужество? Интуитивно-то чувствовала, что погружается в опаснейшую из бездн. По сути, почти одна, среди очень немногих, встала в русской поэзии в октябре 1993 года — посреди России противу всех ее врагов…
Но поутру, когда упал солдат
Последний наш, и вроде — взятки гладки,
Под окнами прошел крылатый Дант
В пропахшей адским чадом плащ-палатке.
Или на самом деле сработала перекличка двух эпох: Великой Отечественной войны и нынешней, не менее трагичной для судеб России? Поколение детей войны, последние живые свидетели той жестокой, гибельной, но все-таки велико-победной войны. Родилась в декабре 1939 года, и совсем маленькой попала в круговерть войны с немцами. Вместе с родителями, учеными-физиками, отступала из Киева, будто про нее Анна Ахматова сказала, мол "… у девочки биография, в два года она пешком уходила от немцев", уходила, но не ушла, попала под оккупацию. И эта тема у нее тоже сквозная в поэзии: "Все называется: война. Все называется: "под немцем". Под ним — и осень, и весна, и две зимы, и та сосна, и этот луг…" Как считает сама Татьяна Глушкова: "О детстве, подсвеченном огненным заревом небывалой войны, о детстве на черном пожарище можно было б уже и не поминать, когда б не оттуда — мне кажется — и тип поведения человека сегодня — в условиях, столь похожих на бедствие тех трагических лет…".
Затем возвращение в освобожденный Киев, школа, Литературный институт, Михайловское, где проработала два года экскурсоводом, и считает эти годы лучшими в своей жизни. Может быть, оттуда, с тех лет и тех мест, и пленение русской классикой? Благоговение — вот то чувство, которое определяет поэзию Глушковой, тем или иным образом связанную с великими предшественниками.
