Парижские тайны. Том II - Эжен Сю

— Не пройдет и трех дней, как мы уедем и считай что умрем для вас.

— По мне, уж лучше так, чем видеть, что ты тут торчишь, и все время опасаться детей… Ладно уж, коли надо на что-то решиться, забирай детей… и убирайся с ними как можно скорее… чтоб мои глаза вас больше вовек не видели!

— Решено?!

— Решено. А теперь отдай мне ключ от погреба, я хочу выпустить оттуда Николя.

— Нет, пусть он сперва как следует протрезвится; я отдам вам ключ завтра утром.

— А как с Тыквой?

— Это другое дело; выпустите ее, когда я поднимусь к себе; мне на нее глядеть противно…

— Ступай… И хоть бы ты поскорее провалился в преисподнюю!

— Это все, что вы мне хотите сказать на прощание?

— Да, все…

— К счастью, это наше последнее прощание.

— Самое последнее… — пробурчала вдова.

Марсиаль зажег свечу, отворил дверь кухни, свистнул свою собаку, которая с радостным визгом прибежала со двора и последовала за своим хозяином на верхний этаж.

— Ступай, наши счеты с тобой покончены! — прошептала вдова, погрозив кулаком вслед сыну, который поднимался по лестнице. — Но ты того сам захотел.

Затем с помощью Тыквы, которая разыскала и принесла связку отмычек, вдова отомкнула дверь погреба, где сидел Николя, и выпустила своего сынка на свободу.

Глава III

ФРАНСУА И АМАНДИНА

Франсуа и Амандина спали в небольшой комнате, расположенной прямо над кухней, в конце коридора, куда выходило несколько других комнат, служивших общими залами для завсегдатаев кабачка.

Разделив на двоих свой скудный ужин, дети, вместо того чтобы потушить фонарь, как приказала им вдова, бодрствовали, оставив дверь полуоткрытой, чтобы не пропустить минуты, когда их брат Марсиаль пройдет мимо, направляясь в свою комнату.

Пристроенный на хромоногой скамеечке, фонарь отбрасывал слабый свет сквозь свой прозрачный рожок.

Грубо оштукатуренные стены комнатушки, убогое ложе для Франсуа и старая детская кроватка, ставшая уже слишком короткой для Амандины, груда нагроможденных друг на друга стульев и скамей, разбитых и расколотых шумными посетителями таверны острова Черпальщика, составляли жалкое убранство этого чулана.

Амандина, сидя на краю кровати, старательно завязывала на лбу косынку из фуляра, украденного Николя, которую он ей подарил.

Франсуа, опустившись на колени, держал осколок зеркала перед лицом сестренки, а она, повернув голову набок, старательно завязывала огромный бант, который она соорудила, стянув на лбу два кончика косынки, торчавшие, как рожки.

Франсуа с таким вниманием и восторгом любовался головным убором Амандины, что на миг отвел в сторону осколок зеркала, так что девочка не могла разглядеть в нем свое личико и головку.

— Приподними зеркало повыше, — сказала Амандина, — а то я теперь совсем себя не вижу… Так, так… хорошо… подержи еще немного… вот я и кончила… А сейчас погляди! Как по-твоему, идет мне этот убор?

— О, так идет! Так идет!.. Господи! До чего же хорош этот бант… Ты мне сделаешь такой же для моего галстука, ладно?

— Конечно, сделаю, прямо сейчас… но позволь мне прежде немного пройтись по комнате. А ты пойдешь передо мной… пятясь назад, и будешь держать зеркало повыше… чтобы я видела себя на ходу…

Франсуа старательно выполнил этот нелегкий маневр, к величайшему удовольствию Амандины, она просто наслаждалась, шагая с торжественным и радостным видом, увенчанная огромным бантом и рожками из фуляра.

При других обстоятельствах ее кокетство могло бы показаться просто наивным и простодушным, но теперь оно казалось почти преступным, ибо было связано с кражей, о которой и Франсуа и Амандине было хорошо известно. Вот вам еще одно доказательство того, с какой ужасающей легкостью дети, покамест ни в чем не повинные, портятся, даже сами не подозревая о том, когда они живут постоянно в преступной атмосфере и преступном окружении.

К тому же единственный наставник этих злосчастных детей — их брат Марсиаль — и сам был отнюдь не безгрешен; как мы уже говорили; он был не способен совершить кражу, а уж тем более убийство, но тем не менее сам вел бродяжническую и беспорядочную жизнь. Без сомнения, преступления членов его семьи возмущали Марсиаля; он нежно любил обоих детей и защищал их от дурного обращения; он старался вырвать их из-под тлетворного влияния семьи; но так как сам он не опирался на строгие требования нравственности, строжайшей нравственности, то его советы недостаточно оберегали его подопечных от следования дурным примерам. Дети отказывались совершать некоторые дурные поступки не столько из честности, сколько из желания слушаться Марсиаля, которого они искренне любили, а также из нежелания подчиняться требованиям матери, которую они ненавидели и боялись.

Что же касается понимания того, что справедливо, а что несправедливо, то они были бесконечно далеки от такого понимания; каждый день сталкиваясь с отвратительными поступками и проступками, совершавшимися у них на глазах, дети к ним привыкли, ибо, как мы уже говорили, этот сельский кабачок посещали человеческие отбросы, самые дурные представители простонародья, здесь происходили отвратительные оргии и гнусные дебоши; а Марсиаль, ярый враг воров и убийц, довольно безразлично относился к этим непристойным сатурналиям.

Поэтому, хотим мы сказать, представление о нравственности у обоих детей, особенно у Франсуа, были весьма расплывчаты, зыбки и хрупки; этот подросток был в том опасном возрасте, когда растущий человек колеблется между добром и злом и может в любую минуту погибнуть или ступить на стезю спасения… — До чего тебе идет эта красная косынка, сестрица! — воскликнул Франсуа. — Как она хороша! Когда мы пойдем играть на песчаную площадку перед печью для обжига гипса, тебе надо непременно надеть ее, это здорово разозлит детей обжигальщика, они ведь всегда кидают в нас камнями и называют ублюдками казненного… А я, я тоже надену свой красный шейный платок, он ведь так красив! И мы крикнем им в ответ: «Ну и что ж! Зато у вас нет таких славных вещиц из шелка, как у нас!»

— А скажи, Франсуа, — заговорила Амандина, немного подумав, — если б они знали, что моя косынка и твой галстучек украдены, они ведь тогда стали бы обзывать нас воришками?..

— Ну знаешь, пусть только попробуют назвать нас ворами!..

— Понимаешь, когда про тебя говорят неправду… то на это внимания не обращаешь… Но сейчас…

— Раз Николя сам подарил нам эти два лоскута фуляра, стало быть, мы их не украли.

— Так-то оно так, но он-то их стащил на корабле, а наш братец Марсиаль говорит, что воровать нельзя…

— Но ведь воровал-то Николя, так что мы тут ни при чем.

— Ты так думаешь, Франсуа?

— Конечно…

— И все же, мне кажется, было бы лучше, если б тот, кому они принадлежали, сам их нам дал… А ты как считаешь, Франсуа?

— А по мне, все равно… Нам сделали подарок, и он теперь наш.

— Так ты в этом уверен?

— А то как же! Да, да, будь спокойна!..

— Ну тогда… тем лучше: мы не сделали того, что наш братец Марсиаль не велит, и у меня красивая косынка, а у тебя шейный платок.

— Скажи, Амандина, а если бы Марсиаль узнал про тот головной платок, что Тыква на днях велела тебе взять из короба бродячего торговца, когда он повернулся к тебе спиной?

— О Франсуа, зачем ты об этом вспоминаешь! — воскликнула бедная девочка со слезами на глазах. — Мой братец Марсиаль мог бы перестать нас любить… понимаешь… и оставил бы нас тут совсем одних…

— Да ты не бойся… разве я стану ему об этом хоть когда-нибудь говорить? Я просто для смеха сказал…

— О, не смейся над этим, Франсуа; ты знаешь, как я тогда горевала! Но что мне было делать? Ведь сестрица щипала меня до крови, а потом она так страшно… так страшно таращила на меня глаза… У меня и то два раза духа не хватило, я уж подумала, что так и не решусь никогда… А бродячий торговец ничего и не заметил, и сестре достался головной платок. Ну, а если б меня поймали, Франсуа, меня бы ведь в тюрьму посадили…

— Но тебя не поймали, а не пойманный — не вор.

— Ты так думаешь?

— Черт побери, конечно!

— А как, должно быть, плохо в тюрьме!

— А вот и нет… напротив…

— То есть как напротив, Франсуа?

— Слушай! Ты ведь знаешь этого колченогого верзилу, что живет в Париже, у папаши Мику, который скупает краденое у Николя… этот папаша Мику содержит в Париже меблированные комнаты в Пивоваренном проезде.

— Ты говоришь о хромом верзиле?

— Ну да, помнишь он приезжал сюда поздней осенью, приезжал от имени папаши Мику, а с ним вместе были дрессировщик обезьян и две какие-то женщины.

— Ах да, да; этот хромой верзила потратил так много, так много денег!

— Еще бы, он ведь платил за всех… Помнишь наши прогулки по реке… это я ведь тогда сидел на веслах в лодке… а дрессировщик обезьян взял с собою шарманку в лодку и там крутил ее, помнишь, какая музыка была?!