Обожженные «Бураном» - Левсет Насурович Дарчев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Толбоеву показалась интересным рассказ генерала – он чуть приподнял голову, повернув в сторону генерала. За спиной – портрет Ленина и горка со множеством вымпелов, грамот и сувениров. На одной полке – макет истребителя в золотом обрамлении. Он с огорчением подумал, что это его уже не касается.
– Один раз мы взлетели в пасмурный день, – продолжал генерал, – был густой туман и моросил дождь. Вскоре мы ввязались в бой, фашистов было больше, и они решили атаковать с малой высоты. Я быстро разгадал их замысел и пошел на атаку, но, – он развел руками, – обнаружил, что у меня кончились боеприпасы, и я оказался мишенью – вскоре у меня на хвосте повис противник. И я отчетливо видел, как Костылев бросился наперерез фашисту и услышал, как застрочил его пулемет. Это было высокое мастерство и взаимная выручка. Плененные немецкие летчики признавались: «…русские, несмотря на опасность, всегда помогают поверженному другу уходить, а парашютиста, кружась, сопровождают до земли».
Толбоев расслабился, но не переставал ожидать поворота речи начальника на тех, кто сейчас слушал его, называя имена и поступки. Он скажет: «Уходите, вы не достойны называться советскими летчиками».
– Немного лирики, – продолжал генерал, – шло заседание комиссии по приему Костылева в партию, когда зазвенела сирена тревоги. Он, никому ничего не сказав, сорвался с места, как угорелый, быстро выскочил на полосу и взлетел. Он приземлился через полчаса, и как ни в чем ни бывало, зашел в комнату, где продолжала заседание комиссия и заявил с иронией: «Летают гады, когда надо и не надо. Сбил я его».
Курсанты тихо засмеялись.
– Но с Костылевым случилась неприятность, – сказал генерал. – Когда его отпустили в отпуск, он поехал к матери в Ленинград и стал свидетелем страшной картины: в полном окружении люди испытывали муки и голодали. Он там, уже Герой Советского Союза, познакомился с одним майором службы тыла. И у него в гостях, увидев роскошный стол с мясом и колбасой, не выдержал: пропустил лишнюю рюмку водки и избил его, пустив в ход табуретку.
Генерал, увидев легкий смешок на губах курсантов, сказал:
– Это не смешно, друзья мои. Он за это поплатился штрафбатом. Он вернулся в строй лишь после наших многочисленных обращений по инстанциям. Всего лишь какое-то мгновение слабости и все коту под хвост – он нарушил дисциплину, которая, как я вам уже сказал, должна быть железной не только в какой-то удобный, выборочный момент, но всегда и несмотря ни на что. – Он смолк. – И только так можно с гордостью носить имя советского летчика. Вы меня понимаете?
Все хором одобрительно:
– Да, товарищ генерал.
* * *
Капитан Анисимов все это время находился в приемной, нервно расхаживая из угла в угол. На лице – мина, готовая взорваться в любой момент. Двери распахнулись и начали появляться головы курсантов. И, судя по выражению их лиц, он не мог предположить, чем закончилась затянувшаяся беседа у руководителя. Толбоев, который пребывал в полной прострации, вышел последним. Проходя мимо капитана, он сверкнул на него глазами и влился в толпу, которая вскоре исчезла, закрыв за собой двери.
Увидев на его лице капитана растерянность, адъютант спросил:
– Зайдете, товарищ капитан?
– Думаю, товарищ лейтенант, – трагически произнес капитан. – Если я знал, кто пил, а наказал невиновного Толбоева, то, по логике вещей, получается, что он сейчас накажет меня. Зайду, а что делать.
– А по какому вопросу?
Капитан хмыкнул.
– По вопросу пьянства, – укоризненно произнес капитан. – А что, вы не знали?
– Нет, а кто пил?
– Вы не видели этих балбесов, которые, как герои, только что вышли из этого кабинета?
Лейтенант выпучил глаза.
– Это же чрезвычайное происшествие, – странно произнес лейтенант. – Выходит: он их погладил по голове. Я что-то не пойму.
– Я тоже, – солидарно сказал капитан, хватаясь за ручку двери.
Генерал набирал номер телефона, удерживая трубку между ухом и приподнятым плечом, а руками ковырялся в документах. Увидев капитана, он отстранил бумаги и повесил трубку на рычаг.
– Я знаю, Николай, какой у тебя вопрос, – произнес генерал. – Почему я их не наказал?
– Ну, да, – стесненно выдавил капитан. – Безнаказанность порождает вседозволенность.
– А ты знаешь, какие бывают самые большие ошибки у человека?
– Поступки, которые они совершают по пьянке?
– Я понимаю тебя: никак из капитанов не выберешься в майоры, – генерал улыбнулся. – Нет! Это ошибки, которые человек уже не может исправить, а рядом нет другого, который бы помог это сделать. – Он замолк и отвел взгляд на большое окно с раздвинутыми шторками, за которым было видно, как на плацу маршируют курсанты, оттачивая строевую подготовку. – Я не зная, что на меня нашло сегодня – слишком много воспоминаний. Я вырос в деревушке на Волге в семье, где было одиннадцать детей, и я был самым старшим. Трудное было время: не доедали, не досыпали, одежды не доставало – все в заплатках, но были счастливые. Однажды в самый разгар сезона ловли рыбы с отцом пошли на пирс рыбачить. К концу дня большой тазик был полон сазанами – отец был радостный. Я все время баловался, несмотря на его замечания, и кончилось тем, что я случайно опрокинул тазик в воду вместе с рыбой. Отец так и стоял, отчаянно глядя то на меня, то на тазик, которого уносило течение. Он даже словом меня не обидел. Спустя много лет, когда я его об этом спросил, он, знаешь, что мне сказал? Он сказал: «Боль от палки проходит быстро, сынок, а осознание вины залегает в душу на всю жизнь». Он мне тогда позволил осознать эту вину, почему мои маленькие братья и сестры остались без рыбы. Понимаете?
– Да, мудрый был дядя Тимофей.
Генерал достал носовой платок и почистил заслезившиеся глаза.
– Так вот, я сегодня позволил этим курсантам осознать свою вину, – продолжал Григорий Тимофеевич как бы с самим собой. – У каждого у них в руке был свернутый листок: это мог быть или рапорт об отчислении либо рапорт о раскаянии. Скорее всего – рапорт об отчислении, так как, – он демонстративно притянул к себе лист бумаги и, держа пальцами
