Конец фильма, или Гипсовый трубач - Юрий Поляков

— Да, Дмитрий Антонович хорошо выступил! — подтвердил Огуревич.

— Особенно про тихую гавань талантов, — добавил Кокотов с сарказмом, тонким, как художественная резьба на рисовом зернышке.

— В общем, после такого сюжета просто бери и сажай! — подытожил игровод.

— Умный ход, — согласился Меделянский.

— Но Ибрагимбыков сработал на опережение. Он заплатил главному редактору, и тот вместо нашего сюжета пустил в эфир «джинсу» про доброго кавказского дядю, бескорыстно влюбленного в Ипокренино. Заодно показали всей стране обвалившуюся штукатурку и сосиски размером с птичий пенис…

— Ну, вы уж скажете! — вяло возмутился директор.

— Не спорьте, Аркадий Петрович, хозяйство вы, прямо скажем, подзапустили. Я, конечно, понимаю: Сверхразум и все такое, но и на грешную землю надо хоть иногда спускаться, голубчик! — нестрого попенял ему создатель Змеюрика.

— Но вы же знаете, — захныкал Огуревич, — после катастрофы с «чемадуриками» мы живем в долг. Старики с жилплощадью к нам больше не поступают. Корпоративные заезды из-за кризиса — редкость. На ночь и то никто не останавливается — далековато от Москвы.

— Но вы же менеджер. Придумайте что-нибудь!

— Я и хотел за приличные деньги гастарбайтеров в пустые номера заселить. По шесть таджиков в комнате. Но ветераны бунт подняли, собрали совет старейшин…

— Знаю, они мне телеграмму в Брюссель отбили.

— Правильно деды возмутились! — похвалил Жарынин. — Вы бы еще вьетнамцев сюда завезли. Они маленькие — их и по десять в комнату можно напихать.

— Почему сразу вьетнамцы! — обиделся Огуревич.

— Ну хорошо, с телевидением не получилось. Что вы еще предприняли? — глянув на часы, довольно строго спросил Меделянский.

— Вы к нам из Брюсселя с ревизией? — насупился игровод.

— Нет-нет… Я просто хочу понять ситуацию.

— Мы вышли на Скурятина! — мрачно объявил Жарынин.

— Ого! — оживился Гелий Захарович.

— Он очень хорошо нас принял, обещал помочь, — вставил Кокотов.

— Клипы показывал?

— Конечно!

— «Степь да степь»?

— «Средь шумного бала…»

— Добрый признак!

— Мы сыграли на его патриотизме, — добавил писодей.

— Что вы говорите? Ну, если сам начальник Федерального управления конституционной стабильностью обещал помочь, тогда о чем мы здесь говорим? Мне, кстати, в Москву пора, у меня переговоры с наследниками Шерстюка. Такой тихий, скромный, талантливый был дедушка — и такие наглые, ненасытные у него внуки! А кому именно Скурятин вас поручил?

— Дадакину.

— Скверный признак.

— Вы знаете Дадакина?

— Еще бы! Сколько же он взял с вас за доступ к телу?

— С нас? Нисколько, — гулко рассмеялся Жарынин. — Один хороший человек провел нас бесплатно.

— Друг Высоцкого! — уточнил Кокотов, волнуясь, что его вклад в спасение Ипокренина недооценят.

— Бесплатно? Странно! — промямлил Гелий Захарович, и на его морщинистое лицо легла лиловая тень тяжелой финансовой утраты. — И что же Дадакин?

— Оказался предателем.

— Что вы говорите? — У создателя Змеюрика явно отлегло от сердца.

— Увы! Как сказал Сен-Жон Перс, «космополитизм начинается там, где деньги, а патриотизм заканчивается там, где деньги». В общем, наш бдительный Андрей Львович пошел на романтическое свидание и застал Дадакина у дальней беседки…

— …С Ибрагимбыковым. Он о чем-то договаривался! — живо перебил автор «Знойного прощания», понимая, что настал его звездный миг. — Был еще и третий, по-моему, главный, но он не выходил из машины, и лица я не видел. Ибрагимбыков явно что-то пообещал Дадакину…

— Что именно?

— А тут и к гадалке не ходи: землю пообещал, — усмехнулся Жарынин. — Земля-то золотая! Оттяпают, как «Неизбежную поляну», и построят именье. Места заповедные, лес, пруды, минеральная водичка…

— А причем тут «Неизбежная поляна»? — хором вскричали Огуревич и Меделянский.

— Но ведь вы ее продали?

— А на что было кормить стариков? — горестно напряг щеки директор.

— Попросили бы помощи у Союза служителей сцены! — не подумав, предложил Кокотов.

— У ССС? — нервно вскрикнул Аркадий Петрович.

— У Борьки? — скривился игровод. — Ха-ха!

Андрей Львович вспомнил лицо председателя ССС Бориса Жменя, круглое, холеное, нежно-жуликоватое, и понял, что ляпнул глупость.

— Ну, а вы пытались хотя бы связаться с Дадакиным? — спросил Меделянский.

— Разумеется. Он был холоден и сказал, что Скурятин внимательно ознакомился с проблемой и послал всех нас в суд, — ответил Жарынин. — Но я подумал, что это просто самодеятельность Дадакина, позвонил Тамаре…

— Оч-чень интересная женщина! — Игривая улыбка озарила морщины Гелия Захаровича.

— Вы ее знаете?

— Конечно! Я бывал у Эдуарда Степановича, предлагал сделать моего Змеюрика эмблемой зимней Олимпиады в Сочи.

— Ну и? — насторожился Огуревич.

— В целом идея ему понравилась, но тут эта сволочь Дадакин сказал, что зимой змеи обычно спят. Если бы летняя олимпиада — тогда другое дело. А что вам ответила Тамара?

— Ничего.

— Понятно.

— А потом еще и Вова-из-Коврова…

— Минуточку, так вас Мохнач провел к Скурятину? — озаботился Гелий Захарович. — Бесплатно?

— Нет, не бесплатно. Я обещал снять его подружку в нашем фильме.

— Боже, как мелко!

— Ну почему же мелко? — возразил, багровея, игровод. — Не всем, как вам, удаются вечные образы! Иные довольствуются массовкой на заднем плане. Кстати, Гелий Захарович, вы слышали, на Марс хотят отправить платиновую пластину с изображениями самых главных достижений земной цивилизации? Я бы на вашем месте добивался, чтобы там обязательно оттиснули Змеюрика!

— Я подумаю, — процедил задетый изгой европейского правосудия.

— Ну, и что ваш Вова? — спросил Огуревич.

— Вова рыдал, — вздохнул режиссер, — жаловался, что мы оклеветали благородного человека. Ибрагимбыкова! Сказал, у него из-за нас болит сердце, а ему утром играть в футбол с Самим! В общем, и дела не сделали, и хорошего человека подвели, — сурово подытожил Жарынин.

— А может, нам тоже пообещать Дадакину землю? — предложил Кокотов.

— Нет, не получится, — покачал головой Дмитрий Антонович.

— Да, не выйдет. Они берут только у себе подобных… — согласился Меделянский.

— И что же нам делать? — всхлипнул директор, явно тяпнув от безысходности внутреннего алкоголя.

— А нельзя ли напустить на Ибрагимбыкова ваших энергетических глистов? — с нарочитой серьезностью спросил игровод.

— Издеваетесь?

— Неплохая мысль… — поддержал Меделянский.

— В принципе, конечно, можно, но ведь это же фактически убийство!

— Нет, к убийству я еще не готов… — покачал головой режиссер и принялся чистить трубку.

11. КЕША

В этот момент дверь приоткрылась, и в кабинет канцелярской тенью скользнула секретарша:

— Аркадий Петрович, к вам Иннокентий Мечиславович!

— Наконец-то! Зовите же! — расцвел Огуревич.

Жарынин и Меделянский с недоумением переглянулись. Кокотов тоже на всякий случай удивился, но сразу же узнал в госте правнука Яна Казимировича — Кешу. Загорелое спортивное лицо молодого человека выражало торопливую и беспредметную доброжелательность. Одет он был со вкусом: дорогой серый костюм, белоснежная сорочка, неброский, но элегантный офисный галстук и ярко-рыжие ботинки с дырчатым узором на мысках. В руке Болтянский-младший держал скромный коричневый портфельчик с деликатным, но приметный знающему глазу тиснением «Меркурий».

— Я, кажется, опоздал? — спросил Кеша, улыбнувшись, отчего его доброжелательность сделалась еще беспредметнее.

— Ничего-ничего! — успокоил Аркадий Петрович. — Мы сами только вот недавно собрались. Советуемся…

— Пунктуальнее надо быть, юноша! — заметил Меделянский недовольным голосом, так как успел сравнить свою обувь с рыжими штиблетами офисного пижона.

— Простите, в Москве такие пробки! — извинился правнук, придав улыбке оттенок раскаянья.

— Не удивительно! — возмутился Гелий Захарович, рассмотрев также и фирменный вензель на портфеле. — Надо было в девяностые дороги с развязками строить, а не виллы на Лазурном берегу!

— Неужели вы всерьез думаете, что кто-то станет давиться за власть, чтобы потом строить вам дороги, а не себе — виллы? — усмехнулся режиссер.

— А вы… вы, значит, и есть тот самый господин Меделянский? Я же вырос на вашем Змеюрике! — воскликнул Кеша.

— На котором из двух? — не удержался Кокотов, намекая на вторую, капиталистическую редакцию повести.

— Не вы одни, — подобрел Гелий Захарович, пропустив мимо ушей колкость писодея. — А вы, собственно, кто?