Тигр, тигр, светло горящий ! - Михаил Савеличев

Мое разглядывание Одри не понравилось и она нанесла ответный удар.

— А что вы сейчас пишете, Кирилл?

Я откинулся на спинку стула и попытался отшутиться:

— Ну что вы, Одри! Разве я сейчас пишу? Я же ем. И с чего вы взяли, что я должен что-то писать?

Одри пригубила вино. Платье ее все строжело и строжело, привратившись окончательно в глухой закрытый балахон из густо-синего бархата и скромной бриллиантовой брошкой в виде пухленького Амура.

— Вы ведь писатель и должны писать. Я вас сразу узнала, — объяснила она.

— И сразу захотели задавить. А я-то ломал голову — с чего это вдруг молодая красавица соглашается на предложение совершенно незнакомого ей человека, с явными признаками… э-э, хм… депрессии на лице, вместе отужинать в какой-то забегаловке. Я думал, лелеял в душе надежду, что еще не утерял способность обвораживать и завлекать юные неопытные сердца, а мне заявляют, что просто моя физиономия украшает заднюю обложку моих же книг, и уж лучше перехватить сосисок вместе с этим, наверняка нудным и заумным, как все писатели, типом, чем в одиночку искать приключений на свою… э-э… голову.

— Я такого не говорила и говорить не собиралась, — хладнокровно заметила Одри, — вы напрасно обижаетесь.

— Последний раз я обиделся, когда старший Витька забрал у меня понравившуюся ему погремушку. Ходить тогда я еще не умел, поэтому пришлось обидеться. Но с тех пор больше ничего подобного со мной не было, пробормотал я. Моя филиппика поразила и меня самого.

Вот и еще один звонок приближающейся старости. Сначала ты становишься сентиментальным и чувствуешь себя за все в ответе, затем — обидчивым, потому что у тебя выпадают волосы, и, в конце-концов, тебя перестают интересовать женщины.

Я подергал себя за волосы, но они держались пока крепко. Да и девушка напротив меня волновала.

— Я больше не пишу, — сказал я, прервав опасную линию разговора, и погрузился в созерцание появившегося пирога и горшочков. Одри подвинула к себе один горшочек и, открыв, понюхала:

— Пахнет пивом, медом и мясом. Очень необычно.

— Это фирменное блюдо Гедеминаса. Он почему-то считает, что я русский и при каждом моем посещении потчует меня бараниной по-боярски, — объяснил я и придвинул к себе свою долю.

Одри попробовала боярское блюдо и захлопала в ладоши:

— Будем как русские — пить водку и закусывать солеными огурцами.

Водки у Гедеминаса тоже было много. Одри согласилась на ледяные «Русскую» и «Смирнов». Но с солеными огурцами произошла промашка — такак экзотика в «Вешнаге» отсутствовала и нам пришлось удовлетвориться запеченными грибами-кокот.

Мы чокались толстенькими стопками и спорили, чем отличаются «Русская» от смирновской водки. Мы долго обсуждали эту проблему и пришли к обоюдному выводу, что водки было слишком мало для столь тонкой дегустации и нам подкинули графинчик с двустами граммами «Московской особой». Одри твердой рукой отрезала себе и мне пирог с угрем и лососью и объявила, что рыбка плавать хочет.

Она решила меня споить, усмехнулся я про себя и, сосредоточившись, очень удачно подхватил свою стопку, пролив всего-то половину. Поверхность стола мгновенно поглотила жидкость и мне стало очень смешно.

— Что? Что такое? — спрашивала меня Одри, но у меня начилась истерика.

— Он… он… тоже закусить хочет, — выдавил я наконец, вытирая слезы и подавив приступ смеха.

— Кто?! — не поняла девушка.

— Столик!

Одри упала со стула.

Поднялась она уже в очень откровенном наряде — две полоски металлика отходили от бархотки на ее шее, проходили через соски ее крепких грудей и перетекали на поясе в разлетающиеся лоскутки, изображающие как бы юбку.

Ради такого случая я недрогнувшей рукой налил еще беленькой. И тут на меня накатил приступ откровения. Одри-таки добилась своего — хотя я оставался умеренно трезвым, водка, помимо мозжечка и вестибулярного аппарата, отключила еще и центр торможения речи (если таковой есть).

— Видишь ли, Одри, — проникновенно начал я, перейдя на «ты», — самое дьявольское изобретение человечества, после атомной бомбы, это — книга. Еще Иисус понимал, что нет пагубнее идеи, чем идея запечатленная на века. Скорее всего именно поэтому он ничего не писал, да наверное и не умел этого делать, а только проповедовал. Слово, идея всегда должны быть сказаны к месту и сразу же умереть. Ни одна истина не является верной на все времена и для всех народов. Ибо все в нашем мире меняется и то, что было хорошо для дня вчерашнего, ложно для дня нынешнего. А книга заставляет человека руководствоваться указаниями тысячелетней давности. К тому же книга очень приблизительно передает само содержание истины. Возьмем все тоже Евангелие не случайно его написали четыре человека. Каждый из них видел лишь одну грань произошедшего и никто не видел ВСЕ. Новый Завет могли бы написать и пятьдесят человек, но это только лишь приблизило бы нас к истине или наоборот — удалило от нее. Поэтому, когда человек начинает чувствовать, что ему есть, что сказать городу и миру, что он понял нечто важное, что у него есть блестящая идея, ему лучше не следует хвататься за перо и поверять свои мысли бумаге. Ему стоит обрядиться во власяницу, влезть на бочку и говорить, говорить, говорить. Иначе его идеи либо извратят, так как он, будь даже семи пядей во лбу, никогда не сможет передать всю полноту своего откровения, либо его идеи переживут века и, опять же, извратятся. И простота и ясность изложения тут не помогут. Что, скажите, проще — Христос сказал «не убий», а спустя всего десяток-два столетия зажглись костры инквизиции, а во всех войнах человечества можно найти религиозную подоплеку. И я не оригинален в этих мыслях. Многие писатели до меня приходили к такому же выводу и бросали писать, или кончали жизнь самоубийством, если сил бросить не было. А представляешь, Одри, сколько гениев мы не узнали только потому, что они, в своей гениальности прозорливо усмотрели опасность своего творческого дара. Они не повторили ошибки Стругова, который половину жизни писал потрясающие книги, а другую половину посвятил розыску и уничтожению всех своих изданий.

Кто-то говорил, что он сошел с ума, кто-то восхищался его самокритичностью и неудовлетворенностью своими творениями. Были дураки, которые убеждали всех, что этот эксцентричный дядька просто создавал себе рекламу на века, в чем и преуспел. А он просто понял свою ошибку. Понял и ужаснулся.

Я поковырял остывший пирог.

— Вот поэтому, Одри, я больше ничего не пишу.

— Жаль, — сказала Одри, — Мне кажется, вы во многом не правы. Для меня книга — оригинальный способ поговорить сразу со многими интересными для меня людьми, побудить себя к размышлениям. Вы, как писатель, слишком большое могущество приписываете книгам. Вряд ли кто в реальной жизни придерживается книжных идей. Это как поваренная книга — рецепт вроде правильный, а получается совсем не вкусно.