Повести - Владимир Тендряков

– Объясни.

Из– под сияющего лба Решников внимательно и долго вглядывался в Ольгу Олеговну, сидящую с вызывающе вскинутой головой.

– Тут ты вся: зовешь – делай, и не замечаешь, что уже делается. Кричишь – вперед! И хватаешь за полу – стой, не смей шевелиться!

– Не говори шарадами, Павел.

– Хочу сказать, что я много лет стараюсь развивать увлечения своих учеников, а ты меня постоянно одергивала: пестуешь любимчиков!

– Я и сейчас против, чтоб кто-либо из педагогов выделял любимчиков. И какая тут связь с увлечением?

– Прямая.

– Не вижу.

– Я люблю свою науку, мечтаю подарить ей талантливых ученых. Надеюсь, что ты не собираешься тут меня осуждать?

– Нет.

– По тогда можно ли меня судить, что я прохладен к тем, кто, мягко выражаясь, от природы не даровит к физике, не любит ее?

– Наверное, нельзя.

– Вот именно, как нельзя упрекать меня и за то, что я пристрастен к тем ученикам, в которых природа вложила способность увлекаться физикой. И чем больше ученик увлечен, тем сильней он должен мне правиться. Естественно это или нет, Ольга Олеговна?

Ольга Олеговна помолчала секунду, тряхнула волосами:

– Естественно!

– Но нужно ли скрывать мне это естественное чувство, делать вид, что для меня все ученики одинаковы, ничем друг от друга не отличаются?

На этот раз Ольга Олеговна не ответила.

– Делать вид – не отличаются и стараться не отличать неспособных от способных, равноду-шных от увлекающихся. Да как же мне после этого развивать увлечение, за которое ты так горячо ратуешь? Но если я начну отличать, а значит, и выделять одних перед другими, ты же первая меня попрекнешь – любимчиков пестуешь? И ты, право, недалека от истины: да, я каких-то люблю больше, каких-то меньше. Люблю потому, что они надежда той науки, преподаванию которой я посвятил жизнь, люблю потому, что рассчитываю – с моей помощью они могут стать чрезвычай-но ценными членами общества.

– Ну, а как быть с остальными?…– спросила Ольга Олеговна. – С теми, Павел, кто не оказался достойным моей любви?

– Я им стараюсь дать общее понятие о физике. Не больше того.

– Они для тебя второй сорт люди, парии. Не так ля?

– Э-э нет! Я никак не исключаю, что среди них могут быть не менее, а еще более талантливые натуры. Но уже не в моей области. Лицеист Пушкин, увы, был зауряден в математике, наверное, и в физике тоже, если б ее преподавали в Царскосельском лицее. Представь, что я стану развивать природные способности нового Пушкина, я, не сведущий в поэзии, не чувствующий ее. Нет, пусть им занимаются другие, иначе загублю драгоценный талант.

Ольга Олеговна склонила к столу отягощенную волосами голову.

– Хорошо, Павел, согласимся, что тут ты прав. Но разве эта моя вина столь велика, что дает тебе право говорить – я опаснее Зои Владимировны?

Решников досадливо крякнул:

– Зоя Владимировна своего огня не раздует, но и моего не потушит. А ты можешь потушить.

– Что бы ты хотел от меня?

– Одного – не мешай мне возделывать свой сад.

– Каждый должен возделывать свой сад? И только?…

– Да. Без помех!

– В одиночку?

– Если я в своем труде рассчитываю на кого-то, я или плохой работник, или просто-напросто лодырь.

Сидевший рядом с Решниковым Иннокентий Сергеевич повернул к нему асимметричное суровое лицо.

– Ты так сердито разругал сейчас Ольгу и так жалко посоветовал, – произнес он.

– Это все, что я знаю.

– Теперь все делается коллективно – все! – от канцелярских скрепок до космических ракет. А ты нам предлагаешь убого-единоличное – пусть каждый возделывает свой сад.

– Всю жизнь я единолично справлялся со своими обязанностями. Всю жизнь мне лезли помогать – и большей частью только мешали.

– Ремесленник-одиночка, оглянись кругом – ты последний из своего племени! Все твои собратья остались где-то в позднем средневековье. Прикажешь миру вернуться вспять? Не выйдет, Павел.

У Иннокентия Сергеевича под глазом, выше рваной скулы, подергивался живчик.

12

Натка, неприступно-прямая на скамейке, глядела мимо Генки влажными глазами.

– Гена-а…– с ленивенькой растяжечкой, нутряным, обволакивающим голосом. – Что тут только не наговорили про тебя, бедненький! Даже пугали – нож в спину можешь. Вот как! Не верь никому – ты очень чистый, Гена, насквозь, до стерильности. Варился в прокипяченной семейной водичке, куда боялись положить даже щепоточку соли. Нож в спину – где уж.

– Нат-ка! Не издевайся, прошу.

– А я серьезно, Геночка, серьезно. Никто тебя не знает, все видят тебя снаружи, а внутрь не залезают. Удивляются тебе: любого мужика через голову бросить можешь – страшен, берегись, в землю вобьешь. И не понимают, что ты паинька, сладенькое любишь, но мамы боишься, без спросу в сахарницу не залезешь.

– О чем ты, Натка?

– О тебе, только о тебе. Ни о чем больше. Целый год ты меня каждый вечер до дому провожал, но даже поцеловать не осмелился. И на такого паиньку наговаривают – нож в спину! Защитить хочу.

– Нат-ка! Зачем так?…– Генка прятал глаза, говорил хрипло, в землю.

– Не веришь мне, что защищаю?

– Издеваешься… Они – пусть что хотят, а тебя прошу…

– Они – пусть?! – У Натки остерегающе мерцали под ресницами влажные глаза. – Я – не смей?… А может, мне обидно за тебя, Генка, – обливают растворчиком, а ты утираешься. И потому еще обидно, что сами-то обмирают перед тобой: такой-рассякой, черствый, себялюбец негрею-щий, а шею подставить готовы – накинь веревочку, веди Москву завоевывать.

– Злая ты, Натка, – без возмущения произнесла Юлечка.

– А ты?…– обернулась к ней Натка. – Ты добрей меня? Ты можешь травить медвежонка, а мне нельзя?

– Травить?! Нат-ка! Зачем?!

Натка сидела перед Генкой прямая, под чеканными бровями темные увлажненные глаза.

– Затем, что стоишь того, – жестким голосом. – И так тебя и эдак пихают, а ты песочек уминаешь перед скамеечкой. Чего тогда с тобой и церемониться. Трусоват был Ваня бедный… Зато чистенький-чистенький, без щепоточки соли. Одно остается – подержать во рту да выплюнуть.

Натка отвернулась.

В листве молодых лип равнодушно горели матовые фонари. На поросший неопрятной травою рваный край обрывистого берега напирала упругая ночь, кой-где проколотая шевелящимися звездами. Ночь все так же пахла влагой и травами. И лежал внизу город – россыпь огней, тающих в мутном мареве. Искрящаяся галактика, окутанная житейский шумом: кто-то смеялся среди огней, где-то надрывно кричала радиола, тарахтел мотоцикл.

– Жалкий ты, Генка, – безжалостно сказала Натка в сторону.

И Генка дернул головой, точно его ударили в лицо.

– Н-ну, Натка!… Ну-у!…– из горла хриплое.

13

Он был одним из самых благополучных учителей школы. Уж он-то возделывал свой сад с примерным усердием.

Иннокентий Сергеевич подымал к Решникову свое суровое, шрамом стянутое на одну сторону лицо.

– Ты-то должен знать, что ремесленники повымерли не случайно, – говорил он неторопли-вым глуховатым голосом. – Люди бродили бы по миру нагие и голодные, если б сейчас каждый ковырял в одиночку свой сад дедовской мотыгой.

– Почему обязательно мотыгой? – невозмутимо возразил Решников. – Я лично пользуюсь всем тем, что предлагает современная педагогика. И смею думать, что сверх того кое-что сам изобретаю.

– Может, ты изобрел паровую машину и тайком ею пользуешься в своем единоличном садике?

– Не нуждаюсь ни в какой машине.

– То-то и оно, все нуждаются в машинах, все – от доярки до ученого-экспериментатора, а вот нам с тобой хватает классной доски, куска мела и тряпки. Мы с тобой вооружены, как был вооружен дедушка педагогики Ян Амос Коменский триста лет тому назад. И пытаемся поспеть за двадцатым веком. Удивительно ли, что нам приходится надрываться. Все работают по семь часов в сутки, мы – по двенадцать, по шестнадцать, а результаты?…

Решников снисходительно усмехнулся:

– Увы, еще не изобретены машины для производства духовных ценностей, скажем, для произведений живописи, литературы, музыки, равно как и для передачи знаний.

Иннокентий Сергеевич дернул искалеченной щекой:

– А разреши спросить тебя, глашатай физики: открытие Галилеем спутников Юпитера – духовная ценность для человечества или нет?

Решников нахмурился и ничего не ответил.

– Молчишь? Знаешь, что эту духовную ценность Галилей добыл с помощью механизма под названием телескоп. А синхрофазотроны, которыми пользуются нынче твои собратья физики, разве не специально созданные машины? Эге! Еще какие сложные и дорогостоящие. Ими ведь не картошку копают, не чугун выплавляют. Знания давно уже добываются с помощью машин, а вот передаются они почему-то до сих пор, так сказать, вручную.

– Может, ты даже представляешь, как выглядит та паровая машина, на которую собираешься посадить педагогов? – спросил Решников.

– Предполагаю.