Зазимок - Василий Иванович Аксёнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И вскинул Николай ружьё…
Глава третья
Я ложусь спать, но уснуть не могу: не дают люди моего рассказа – они громко разговаривают, гулко топают по черепу моей головы. Их имена разбегаются на буквы, а буквы принимают расположение клавишей на моей машинке или… каких-то созвездий.
Всю ночь напролёт я пил китайский чай, который Ося мне прислал из Сибири, а под утро всё же уснул и увидел сибирско-китайский сон.
Иду я по берегу большой, незнакомой реки с пологими берегами и с водой непривычного цвета. Странной конструкции мостки, странной формы лодочки, у нас таких нет. Каменские, но уже покойные, женщины в конусообразных соломенных шляпах полощут бельё.
– Что это за река? – спрашиваю я.
– Как что, – отвечают они. – Янцза.
Знакомлюсь с человеком и тут же забываю его имя, как бы просто и привычно оно ни звучало. Ситуации бывают неловкие. Всегда помню про эту шалость моей памяти, пытаюсь её контролировать, но каждый раз происходит одно и то же: память открывает крышку в своё подполье – и прозвучавшее только что имя туда проваливается. Может, это не управляемо, может, и пытаться контролировать не надо?
«Самое великое изобретение человека не колесо, – сказал Аношкин. Или Илья. – На колесе далеко не уедешь. Верх человеческого изобретательства – по последствиям, разумеется, – стена. Не колесо, не круг гончарный… стена так изменила психику человеческую, нравственность и мораль, которой до появления стены, наверное, в помине не было». И в самом деле: стена есть – и ехать никуда не надо; нет нужды и в колесе. Что там, за перегородками, с двух сторон, в каких-то десяти-пятнадцати сантиметрах от меня, порою ни творится. Ну и так далее…
Бросал курить. Условились с привычкой: свои не покупать, на улице у прохожих не стрелять, курить только в том случае, когда заявится курящий гость. Странный же после этого выработался у меня рефлекс на гостей.
* * *
Другой сон:
Тьма. Запах пота и крови. Веки в глазницах. Шорох соломы. Писк разбегающихся мышей. Колокол гудит. Кто-то крестится, затворяет тяжёлые ворота и говорит:
– Действие первое. Василий Тёмный.
По поверхности моих полусонных мозгов плавает пробковый поплавок, к которому привязана леса, а там, где-то в глубине, на лесу подвешен крючок, к которому память всё что-то силится подтолкнуть. Я чувствую, как иногда к крючку подплывает огромная реликтовая рыбина, лениво тычется носом в наживу, но не клюёт. И только мелкая от поплавка рябь по мозгам. И только слабая боль… Рыбина не всплывает, бороздит брюхом дно и, разгребая плавниками ил, питается мертвечиной. Под мутной толщей мозгов внешность её не разобрать, только смутные очертания. Но одно для меня несомненно – то, что приплыла она от моих прародителей, может быть, из Египта, может быть, из Шумера или из царства Лу, может быть, из степей монгольских или придунайских… да мало ли откуда может приплыть такая рыба, – так или иначе, но путь её был долгим и длинным. Ясно мне и другое, ясно мне то, что не с вестью о добрых и славных деяниях моих пращуров явилась она, не ради этого, конечно, а с сообщением о грехе, но каком – для меня загадка.
В голове моей квартируют два маленьких человечка, фотограф и кинорепортёр, работающие на мою память. Чем платит им она, не знаю, возможно – служебной жилплощадью, но это не моя забота. Кинорепортёр постоянно и почти всё без разбору снимает, но так как в ленте острый дефицит, то многое приходится стирать, а ленту обновлять и использовать заново; фотограф – тот большее время суток и жизни, естественно, спит и просыпается только тогда, когда от него потребуется срочно сделать снимок, который потом вечно будет храниться в запасниках моей памяти (я думаю так: для шантажа, что чаще, и лишь изредка – как пряник).
И вот один из снимков, который фотограф отпечатал в двух экземплярах: первый – в фонды, а дубль – для меня, так, в знак доброго отношения.
Я раньше много ездил, не то слово, гонял на мотоцикле и до сих пор удивляюсь, как только шею себе не свернул. Пьяный вдрабадан я им не пользовался: не мог выкатить из гаража, не мог завести, и с оседланием его моя вестибулярная система не справлялась – только поэтому. А выпив слегка, я выезжал на дорогу, набирал скорость под восемьдесят или девяносто, сколько позволяла гравийная дорога, на повороте закрывал глаза и, что называется, пытал судьбу. Всё обходилось: ни встречной машины, ни колдобины – никакой помехи, и линией поворота кто-то меня будто вёл, но кто, не знаю. А однажды этот кто-то всё же подшутил: сделав ошибку в повороте, я съехал в кювет и катапультировал из
