Упреждение - Эдуард Тополь

Но командовал этими пацанами вовсе не местный Гайдар, а мой ровесник – бывший «афганец» и чернобыльский спасатель, коренастый увалень с бритой наголо головой и армейскими наколками на рельефных плечах, которому мои захватчики честно передали мои пистолет, часы, рацию и айфон.

– Ну, шо, братва? – сказал он своему отряду, когда они тесно, один к одному, уселись на крохотной поляне в центре этого урочища. – Поперше я маю вам сказати, шо це не абы якый чоловiк и офiцер, а дуже гарный российский пiсменник, я чiтав його книги и бачiв його фiльми. Так шо мы маем двi можливости. Мы можемо трематы його у ямi, щоб обміняти на якогось нашого полоненого, i мы можемо просто повiсити його, та й усе, не мушкувати. Шо скажете, те й буде!

То есть он предложил им либо держать меня в яме, чтобы обменять на украинского военнопленного, либо сразу повесить, и дело с концом. Полная демократия. И пока он говорил, рассматривая и крутя в руках подаренные мне Тимуром часы, я смотрел на этих тринадцати-пятнадцатилетних пацанов и девчонок и думал: «Господи, откуда в их глазах столько ненависти? И как случилось, что в сорокамиллионной Украине не осталось ребенка, выросшего без ненависти к нам, русским? Сорок миллионов врагов, которые и детям своим, и внукам будут завещать: “Убей москаля!” Не слишком ли это большая цена за Крым и Донбасс?»

И словно подтверждая мои мысли, эта подростковая демократия высказалась громко и единодушно:

– Повiсити! Москаляку на гиляку!

– Вот видишь, – повернулся ко мне их командир. – Я пытался тебя отмазать, ты сам слышал. Потому шо я ще помню Пахмутову и Высоцкого. Но они вже ничого не знают, кроме Бендеры и Петлюры. И даже если вы Киев возьмете…

– Повiсити його! – продолжали орать подростки и даже вскочили, радостно скандируя, стуча о землю прикладами автоматов и подпрыгивая в такт своей речевки: – Москаляку на гиляку! Москаляку на гиляку!

Я вспомнил, что именно так, «Москаляку на гиляку!», то есть «Москалей на виселицу!», весело скандировали тысячи подростков на Майдане еще в 2014 году.

– Хай так, – сказал им командир. – Чурпак, твiй взвод робiт шибэницу!

Рослый парень с оселедцем на бритой голове радостно поднял двух сидевших рядом с ним подростков, и они тут же, на краю поляны стали ладить мне виселицу – небольшой постамент из трех вынесенных из землянки табуреток и бельевой веревки, которую Чурпак ловко перебросил через высокую ветку молодого дуба. Один конец этой веревки он закрепил за нижний сук дуба, а второй умело завязал в петлю.

И тут же «неуловимые», то есть те самые двое парней и девчонка, которые захватили меня в плен, буквально за шиворот подняли меня с земли, подволокли к табуреткам, а Чурпак набросил мне петлю на шею.

«Знаете ли вы, что такое смертный страх? – спрашивал Федор Михайлович, описывая свое состояние, когда он стоял рядом с эшафотом, на котором его должны были повесить. – Кто не был близко у смерти, тому трудно понять это…»

Я цитирую Достоевского, потому что своих слов для описания своего жуткого, так называемого животного страха у меня просто нет.

«Что, если бы не умирать? Что, если бы воротить жизнь? Какая бесконечность! И все это было бы мое! Я бы тогда каждую минуту в целый век обратил, ничего бы не потерял… уж ничего бы даром не истратил!» – писал Федор Михайлович, но у меня и таких мыслей не было. Сознание просто оцепенело, страх заледенил желудок, и теперь я знаю, что «животный страх» – это не от слова «животные», а от слова «живот», как у Ф.М. страх не смертельный, а именно «смертный».

– Ставай на табурет! – приказал мне Чурпак.

Но я не шевелился, ноги как отнялись. Когда-то давным-давно, в той, прежней жизни, от которой теперь у меня оставались последние секунды, мы снимали какой-то эпизод на мясокомбинате. Для оживления кадра режиссер приказал поставить в цехе десяток овец. Конечно, никто не собирался этих овец резать, но овцы об этом не знали. И мы с изумлением увидели, как привезенные в этот цех животные, ощутив вокруг себя смертоносные стены цеха забоя скота, вдруг сами стали в кружок головами друг к другу – словно перед гибелью молились и прощались… «Молчание овец», парализованных страхом…

Парализованный ледяным страхом, я не мог и шага ступить к табурету.

Весь отряд, все семьдесят подростков и даже бритоголовый командир замерли, ожидая пикантного зрелища.

Чурпак стал веревкой подтягивать меня к табурету, это был могучий парубок, и петля на моей шее затянулась так, что дыхание пресеклось…

Неожиданный рев двигателя и хруст ломаемых над головами веток заставил нас взглянуть вверх. Это, срезая дубовые и сосновые кроны, совершенно немыслимым образом спускался с неба на землю старый Т-34. Но метрах в десяти над землей он завис в воздухе с дулом, направленным на поляну, и громкий, усиленный мегафоном голос приказал:

– Бросай оружие! Всем лежать! Ни с места!

Я узнал голос Сереги Акимова, а он продолжал:

– Развязать пленного, или стреляю без предупреждения! Повторяю один раз…

Шокированный висящим в воздухе танком, Чурпак, тряся оселедцем, быстро сбросил петлю с моей шеи и финским ножом разрезал пластырь, связывающий мои руки. Я взглянул на танк, который стал не спеша снижаться. Когда его гусеницы зависли в полуметре от земли, голос Акимова приказал:

– Антон, на броню! Быстро!

Но быстро я не мог – левая нога уже горела и пекла до паха, и я, превозмогая боль, медленно заковылял к танку.

Тут кто-то из лежащих ничком юных петлюровцев украдкой подтянул к себе брошенный автомат и…

Танковый выстрел оглушил всю поляну, подрезанный снарядом дуб стал крениться и падать, а люк на танковой башне откинулся, из него высунулась фигура Тимура Закоева.

– Антон, быстрей! – закричал он мне. – Бегом!

Невзирая на боль в ноге, я уже бегом подскочил к танку, вскочил на гусеницу и чудом влез на броню.

– Всё! – закричал Тимур куда-то вниз, в башню. – Давай! Вира!

Ветки падающего дуба хлестали меня по лицу, но танковая броня уже возносила вверх, и автоматные очереди пришедших в себя юных петлюровцев бесполезно рикошетили от гусениц и танковой брони днища Т-34.

4

Копая по очереди одной шанцевой лопатой жирный украинский чернозем, мы легко выкопали узкую и неглубокую могилу, положили в нее Сашу Кириллова (вороны-курвы уже поработали над его лицом и ранами, не хочу терзать вас подробностями). Мы засыпали Сашино тело тем же черноземом и поставили деревянный, из двух дубовых веток, крест. Молитвы за упокой никто из нас не знал, мы просто постояли молча с минуту, сказали: «Пусть земля будет пухом!» – и ушли к нашему танку и к ручью, впадающему в Рудку.

– Такие часы ты отдал! – укорил меня Закоев, когда мы сели на песчаном берегу Рудки, где Акимов стал разводить костер. – Они только с виду «Командирские», а в натуре – I-watch-19 от «Эппл»! Сорок штук стоят! В них навигация, радиомаяк и еще куча приложений. По этому маяку мы тебя и нашли.

Армейская форма времен Второй мировой войны – китель с погонами майора, брюки-галифе и хромовые сапоги сидели на нем как сшитые на заказ, а вот форма б/у на Акимове пузырилась, как с мосфильмовского склада.

– А танк? – спросил я. – Почему вы в танке?

– Потому что до ВГИКа я в армии служил танкистом, – сказал Акимов, раздувая занявшийся костер.

– Танк мосфильмовский, студийный, – добавил Закоев. – Я ж тебе говорил – прилететь от нас в две тысячи двадцать четвертый можно, но вернуться…

– Поэтому мы сначала слетали в две тысячи четырнадцатый и стырили этот танк, – сказал Акимов. – Не узнаешь? Он у Назарова в «Привидение “Тигр”» снимался.

– Но стырить танк было труднее, чем музейную «Волгу», – гордо заметил Закоев.

– Ладно, не хвастай, герой, – усмехнулся Акимов. – Ты же не за танком туда летал, а бабки вытащить из «Пальма-банка»…

Он зачерпнул котелком воду из ручья, высыпал в котелок три пакета сухого куриного супа и поставил его над костром. Потом повернулся ко мне:

– Показывай ногу.

Я, кривясь от боли, отлепил пластырь с ноги, которая уже посинела и вздулась. Открывшаяся рана выглядела ужасно – черно-бурая, с каплями белого гноя.

– Н-да… – протянул Акимов. – Хреново… Антибиотик нужен. Иначе…

– Нужно в больницу, – сказал Закоев. – Но в нашу нельзя, его снова вытолкнет из нашего времени.

– Значит, летим в наше время, в две тысячи четырнадцатый, – решил Акимов.

– Никуда мы не летим, – сказал я.

Оба уставились на меня, ожидая продолжения. И я объяснил:

– Во-первых, если вы доставите меня в больницу две тысячи четырнадцатого года, там тут же вызовут полицию – откуда стреляная рана? Менты по компьютерной базе сразу выяснят, что мы сбежали из СИЗО, и переведут меня в тюремную больницу…