Гечевара - Мария Чепурина

Алексей и Лиза шли неровно, то сближаясь, чтоб вот-вот обняться, то обратно отдаляясь, расходясь, держась лишь кончиками пальцев. Один раз им всё-таки случилось расцепиться, чтобы пропустить рекламщика из «Орбита», который мчался на своих коньках, рискуя зашибить их. Один раз.

Алексей и Лиза словно плыли. Плыли в шуме, в сумраке, в толпе и в разговорах о Маркосе, о Лимонове, Свободе, Революции, войне, коммунах, славной Кубе, Руди Дучке, прошлых выборах, запрете на «траву» и справедливости. Им было хорошо.

Двуколкин радовался Лизиным глазам, красивым, умным, хитрым, её маленькой ручке, столь нежной и тёплой, тому, что вся Лиза – такая живая и непредсказуемая, шла рядом с ним. Он был уверен как никогда прежде, что всё будет, что тот мир, в котором они всё ещё живут, протянет, может быть, недели две, не больше, и что Жизнь, живая, настоящая, реальная, пришедшая к нему, – теперь навечно.

Лиза захотела есть. С полчаса они искали что-то подходящее, но всё, что попадалось, было только дорогими ресторанами или подобиями кафе, где подают лишь пиво и сухарики. Холодный, мрачный ветер («ветер перемен, – подумал Лёша, – есть в нём что-то историчное»), закруживший пыль и жёлтую листву, и небо, густо-синее, с огромной сочной тучей, намекали, что пора ускорить поиск.

Когда дождь пошёл – вернее, хлынул – в нём Алёше тоже показалось что-то символичное, торжественное, многообещающее. Но единственным кафе в округе, где он с Лизой смог укрыться, был «Мак-Пинк». «Судьба!» – сказала девушка с улыбкой. Это было не то место, где они работали, другое: заведений у Пинкова в городе имелось штук двенадцать. Сути это не меняло. Но Алёшин радостный настрой был всё-таки сильнее, чем такие вот насмешки странной жизни.

«Мак-Пинк» был двухэтажный. Они взяли по стакану пива «Свойское», по пицце, по конвертику картошки – и пошли наверх. Оттуда можно было преспокойно наблюдать весь зал.

– Вот так, – сказал Алеша. – Из «Мак-Пинка» вышли, и в него же и пришли.

Они ещё поговорили о свободе, о предназначении искусства, о спасении России, кризисе Европы, о советской школе и о постсоветских институтах. Потом Лиза вынула из сумки книгу.

– Вот, – сказала она. – Это для тебя.

Алёша засмущался. У него-то не было подарка!

– Да бери, бери! Я прочитала. Если понравится – оставишь, нет – вернёшь. По-моему, очень даже. Тебе надо прочитать.

На чёрненькой обложке Алексей прочёл фамилию Омлетова: «Ага! Это тот самый идеолог, про которого рассказывал Артём!».

– По-моему, прогрессивно, – сообщила дама. – А вот как ты смотришь на роль лесбиянок в политическом процессе?

Алексей, как всякий левый, разумеется, смотрел на это дело положительно. Они пообсуждали эту роль, пришли к великим выводам. Потом тема иссякла. Алексей почувствовал, что от него сейчас должна поступить некая инициатива. Его сущность жаждала слияния с Лизой, полного и вечного, но скромность кавалера и его конспиративные дела не делали это желание возможным. Алексей решил принять решение-компромисс: открыть секрет, но лишь один, зато самый «горячий», самый актуальный и безотлагательный:

– Скажи, Лиз… Ты что-нибудь слышала о Минской?

– Как? О чём?

– О Минской. Улица такая.

– Улица? Да, слышала. Что есть. Кого-то ищешь там?

«Не знает», – грустно констатировал Алёша.

– Знаешь Хо Ши Мина?

– Да, конечно!

– Ну, так вот… Той ночью…

И Алёша рассказал о подлинной причине опоздания. Рассказал про бабку, что кричала из окна, про гениальность Жекиного замысла, про то, как Сергей ходил за клеем, как его насилу дождались, как каждый раз с трудом искали нужные таблички на домах, потом с трудом к ним добирались, а потом держали, чтобы не отклеилось. Как во дворах, почти не освещённых, к ним всё время лезли то шпана, то дикие собаки, то бомжи, то подозрительные люди наподобие милиции. И, наконец, как, возвратившись в пять часов в общагу с полуопустевшей банкой клея, они все как-то случайно стали его нюхать и нанюхались…

– И что потом? – спросила Лиза, замерев.

«Пять наггетсов!» – истошно заорал кассир там, снизу. «Гамбургер!» – кошмарно возопил другой. Направо кто-то чавкал, а налево шумная компашка дико засмеялась.

– Ничего, – ответил Алексей. – В том-то и дело.

– Стой… Как… Я не понимаю… Вы хотели всех шокировать?

– Шокировать… Не только… Показать, что в нашем городе есть силы, могущие быть против режима. Так сказать, встряхнуть…

– Понятно, взять буржуев с места и с размаху бросить в экзистенцию!

– Вот-вот!

«Одну картошку!!!».

– И каков же результат? – спросила Лиза.

– В том-то всё и дело! Никаков! Везде молчат об этом. Радио, газеты – ничего, ни слова!

– А таблички?

– Я пошёл, проверил. «Хошиминская» – висит. Никто не оборвал.

– Что ж, не заметили?

– Не знаю… Лиза, всё так странно. Эта вот реакция… Точнее, никакой реакции. Листовки там, у нас, в «Мак-Пинке»… Да вообще…

– Чего – вообще?

– Так, разное.

– Не хочешь мне сказать?

– Вернее, не могу, – ответил Лёша.

Лиза помолчала, дожевала пиццу и картофельные палочки. Потом минут пять странно и сосредоточенно глядела на листок в подносе. И сказала:

– Лёша, если что – я с вами.

Он печально улыбнулся и ответил:

– Да… Спасибо.

Всё оставшееся время они так и промолчали. Алексей как будто понимал, что от него ждут перехода к делу, но смущался, ничего не мог с собой поделать. Лиза скучно допивала пиво. Алексей смотрел вниз, на пластмассово-цветастый интерьер, людей, забавно суетящихся с подносами, коллег в красных фуфайках…

Одинаковые длинные сидения наподобие диванов, непрерывной чередой стоящие вдоль стен, посреди зала, ровными, красивыми рядами, напоминали поезд. Нет, точнее, электричку. Интерьер был так же совершенен, уплотнён, компактен, гармоничен, как и внутренность вагона. Ни одна вещь не была на чужом месте. Ничего так просто не хотелось передвинуть. В интерьере заведения, в меру симметричном, идеально разноцветном, пахнущем резиной и пластмассой, созданном как будто по расчётам древних греков, не было ни капли лишнего, пустого, хаотичного. До Лёши вдруг дошло, что длина зала, длина каждого стола и длина жареной картошки пропорционально соответствуют друг другу. Что в этой системе, идеально гладкой, совершенной, не к чему придраться – и нет никакого старта для движения. «А не является ли сэндвич – моделью мира в представлении древних?» – завертелось в голове.

Алёша понял, что «Мак-Пинк» прекрасен.

И, наверно, именно поэтому он, как и вся система, частью коей он являлся, должен был погибнуть только под ударом внешней силы: слишком гладкий, нерушимый и статичный, чтобы умереть так, просто.

Алексей пришёл к себе почти счастливый. Только он ужасно хотел есть. В присутствии дамы почему-то ни один кусок не шёл в студенческое горло, но теперь, когда они простились (так и не поцеловавшись), аппетит проснулся, и живот Алёши стал ему сигнализировать, что парень израсходовал за день много калорий. Вероятно, большая их часть пошла на сладкое волнение. Так или иначе, есть хотелось очень сильно – и, конечно, было нечего. Аркадий согласился поделиться пиццей – из коробки, замороженной, которую купил, почему – не зная сам.

Алёша разодрал коробку, вытащил оттуда пакет с тем, что должно было стать его едой… И вдруг с ужасом ощутил запах «Мак-Пинка» – запах краски и картона, запах утра, начинаемого с распаковки больших кип с листами для подносов: «Вот в какой дружной команде предлагаем мы тебе работать!», «Мы просто помешаны на клиентах!», «Всё хотим мы довести до совершенства!».

«Бред какой-то!»

Чем быстрей бежал Алёша от «Мак-Пинка», тем сильнее тот преследовал его. «Мак-Пинк» был всюду. И в «Мак-Пинке» было всё. Возможно, даже – нет, нет, о, пускай это иллюзия! – «Мак-Пинк» был всем. Всем.

17.

Во вторник, сидя в институте, Алексей вновь думал «не о том». Вчера, после свидания, когда они с соседом ели пиццу, тот сказал Алёше, что на завтра он составил большой план: во-первых, заседание ячейки, во-вторых, суд. «А над кем суд?» – задал глупый вопрос Лёша. «Над предателем! Над тем, кто сдал Гургена! Ты чего, забыл?» – «Он найден?» – «Нет, пока не найден. Вот и будем выяснять».

Теперь, через неделю после глупого предательства, Алёша, сидя за последней партой, вспоминал свою былую жизнь, Игыз, мать… Подводил итоги… Как всегда перед концом, мир был чудесно ярок, офигительно прекрасен, звал жить дальше. Но придётся или нет – Алёша знать не мог. На ум шла грустная история студентов Иванова и Нечаева.

Раз пять Двуколкин думал: «Не признаться ль самому?». Ведь это бы смягчило наказание?.. Или не смягчило бы?.. Все пять раз он снова возвращался к старой мысли – запираться. Нет, вернее, не делать ничего. Молчать и трусить.

Вместе с тем казалось почему-то, что сегодня его обязательно раскроют. В ночь расклейки «Хошиминской» Жека сообщил, что у него есть подозрения. Кого он подозревает – Алёша не спросил. Боялся. Нет, так просто, ни из-за чего суд сделать не могли. Но если Алексей раскрыт – зачем его предупреждают? Ведь он может убежать! А что, если проверка?