Пионеры Вселенной - Герман Нагаев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Что же делать? Как же мне поступить?» Кибальчич встал, прошелся и опять сел к столу. Минут пять он сидел, потом взял бумаги. Руки его слегка дрожали. Но, обмакнув перо в чернила, он написал твердым почерком:
«Милая, славная, дорогая Лиза!
Я очень, очень люблю Вас. Эта любовь будет жить в моем сердце, покуда оно бьется. Но я призван для другого и не могу быть с Вами. Простите меня за эту горькую правду. Простите! Мне очень тяжело причинить Вам горе этим письмом, но своим согласием я бы совершил преступление и сделал бы Вас несчастной на всю жизнь.
Милая Лиза! Поймите меня и простите!.. Прошу, умоляю – не отсылайте от себя Сергея. Он чудесный человек и искренне любит Вас. Надеюсь, что бог пошлет Вам счастье. А обо мне постарайтесь забыть – так будет лучше.
Склоняюсь пред Вами, чудная, возвышенная девушка, и целую Ваши руки.
Преданный и благодарный Вам до конца дней
Николай».Кибальчич запечатал письмо в конверт, написал адрес и, сказав Ивановской, что идет прогуляться, вышел на улицу. Было сумеречно и тихо. Небо хмурилось. Он прошел в дальний конец улицы и опустил письмо в почтовый ящик…
2
Получив письмо от Кибальчича, Лиза долго плакала. Волшебный замок, построенный ее мечтами, рухнул, рассыпался в прах. Жизнь, казавшаяся ей такой красивой, манящей вдруг померкла, как меркнет, тускнеет лучезарный пейзаж, когда солнце закрывают тучи.
Ее солнце лишь улыбнулось ей, окрасив мир в радужные тона, и тут же ушло, закатилось, потухло. И все вдруг стало для нее тусклым, безрадостным, мрачным. Душой завладели тоска и одиночество. Лиза, закрывшись в своей комнате, уныло ходила из угла в угол, читала Надсона:
Чего мне ждать, к чему мне жить,К чему бороться и трудиться:Мне больше некого любить,Мне больше некому молиться…
Особенно тоскливо бывало Лизе, когда город засыпал и потемневшие ночи пугали своей тишиной. Укладываясь спать, она не тушила лампу и брала в постель Мурку – пушистую, ласковую кошку. Вдвоем с кошкой ей не было так одиноко. Почти каждую ночь перед сном к Лизе заглядывала мать: кроткая, неторопливая, в белом накрахмаленном чепце. И сегодня, едва Лиза улеглась в постель и под мурлыканье кошки стала думать о случившемся, Екатерина Афанасьевна, неслышно войдя, присела на краешек стула у кровати, как к больной.
– Ну что, касатка моя, Лизонька, все тоскуешь, все плачешь? Уж мы с отцом извелись, на тебя глядючи… Уж открылась бы ты, родимая, поведала, что за беда приключилась… ведь все-таки я мать. Кто может быть ближе да родней? Кто, кроме меня, поймет тебя, пожалеет, поможет?
Лиза взяла руку матери, погладила, поцеловала:
– Спасибо, мамочка, спасибо. Ты хорошая, славная, родная. Я очень тебя люблю.
– Знаю, касатка моя, что любишь, только понять не могу, чего ты таишься. Ведь я для тебя жизни не пожалею. С кем же тебе и посоветоваться, как не с матерью. Ведь я не только мать, я же друг тебе, Лизонька. Друг до самой могилы.
Лиза глубоко вздохнула. «Маме бы можно сказать – она поймет, но боюсь, расскажет отцу. А тот, в горячке, может сделать непоправимое… Нет, коли я решилась стать верной подругой революционера, я должна учиться молчать. Я должна воспитывать в себе твердость духа. Может, придется столкнуться еще и не с такими испытаниями».
– Ну что ты, Лизонька? Что же ты молчишь?
– Ты все знаешь, мама… Да и очень хочу спать. Прямо глаза слипаются. – Лиза легла щекой на подушку и закрыла глаза.
– О-хо-хо! – вздохнула мать. – Видать, в деда пошла ты, Лизонька. Не будь плохим помянут, покойник каменный был человек… Только он один и был такой бессердечный в нашей семье.
Лиза ничего не ответила. Она спала. Мать постояла, прислушиваясь, перекрестила дочь и, убавив в лампе огонь, тихонько вышла…
3
В пятницу перед вечером, когда Кибальчич работал над статьей, получив строгую инструкцию никуда не выходить, пришел Михайлов.
Он осунулся, глаза светились лихорадочным блеском. Это испугало Кибальчича.
– Саша! Здравствуй, друг! Что-нибудь случилось?..
– К сожалению, да… – Михайлов присел. – У нас есть один верный человек, как и ты – агент Исполнительного комитета, который работает в Третьем отделении.
– Это Клеточников?
– Как? Ты знаешь?
– Да. Мне говорил Желябов.
– Тем лучше. Так вот, он два года охраняет партию от всяких бед. Я виделся с ним и он сообщил…
– Что же? – нетерпеливо прервал Кибальчич.
– Самое худшее – Гольденберг оказался предателем!.. В Одесской тюрьме к нему, под видом арестованного революционера, поместили шпиона Курицына, и Гольденберг разоткровенничался и рассказал про тебя. О вашей встрече в Елизаветграде и о твоей миссии.
– Какое легкомыслие, какая беспечность, – насупился Кибальчич.
– Если бы мы тогда не заменили тебе фамилию на Агаческулова, ты бы уже сидел в крепости.
– Он сообщил что-нибудь еще?
– В том-то и беда. Он размяк на следствии и выдал все, что знал. А знал он многое…
– Это ужасно и непоправимо! – вздохнул Кибальчич. – Но значит ли предательство Гольденберга, что мы должны сложить оружие?
– Нет, мой друг, напротив! Мы должны замаскироваться и выстоять! Выстоять и активизировать нашу борьбу. Партия должна не только уцелеть, но и собрать все силы в кулак. Необходимо железное упорство. Если в ближайшее время мы не покончим с тираном, он расправится с нами.
4
Оправившись от потрясения, члены Исполнительного комитета и его агенты опять стали выступать на студенческих сходках и в рабочих кружках, вести революционную пропаганду среди военных.
Только Кибальчич находился на особом положении. Ему категорически было запрещено выходить из дому…
Закрывшись в своем кабинете, он работал над статьями для «Слова», которые относила Людочка, писал для «Народной воли» и внимательно следил за научными и техническими заграничными изданиями, чтоб знать новейшие достижения в области вооружения и взрывчатых веществ. Он отвечал за арсенал «Народной воли» и заботился, чтоб он был оснащен самым грозным и безотказным оружием.
Как-то, устав от работы, Кибальчич прошелся по комнате и, подойдя к окну, стал смотреть во двор. Двор был грязный, и посредине его разлилась большая мутная лужа.
Из-за сарая высыпали ребятишки, таща доску. Доску спустили в лужу, и двое смельчаков прыгнули на нее, но она тотчас утонула.
– Кошку! Я кошку поймал! – закричал пронзительно самый маленький.
Ребятишки выбрались из лужи, взяли кошку и, бросив ее на доску, оттолкнули. Кошка, оказавшись на середине лужи, испуганно замяукала. Мальчишки начали кидать в нее комьями земли, пытаясь сбить в воду, но кошка не решалась прыгать. Ветром доску придуло к другому краю лужи. Кошка, сжавшись в комок, прыгнула на землю, оттолкнув доску задними лапами.
«Браво! Браво, кошка! – прошептал Кибальчич. – Браво! Браво! Как славно… Кошка прыгнула вперед, а плот от ее толчка пошел назад… Ведь так и в снаряде. От сгорания спрессованного пороха газы будут вырываться в одну сторону, а снаряд толкать в другую. Кошка наглядно подтвердила мои догадки о реактивной силе. Браво! Браво кошке!.. Я верю, реактивные силы можно заставить служить человеку. Да еще с какой выгодой! Если реактивный снаряд поместить в конце поезда, он может двигать весь состав вдвое быстрее. Почему же об этом до сих пор никто не задумывался?»
Кибальчич, прохаживаясь, продолжал думать:
«Да, применение реактивных сил могло бы вызвать настоящий переворот в технике. Ведь если снаряд установить на пароход, то пароход может развить невиданную скорость…»
Кибальчич наступил на что-то мягкое, упругое и еле устоял. «Что такое?» Он поднял серый небольшой мячик.
«Странно… Может, мальчишки играли в лапту и случайно попали в открытую форточку?»
Он стал мять в руках твердую упругую массу.
«Безусловно внутри воздух. Но какая крепость!.. А если каучуковые шары сделать диаметром в аршин, накачать их воздухом и насадить на оси – получатся колеса, на которых можно будет ездить по любым дорогам. Правда, можно… А если телегу на таких колесах снабдить реактивным снарядом, – она обгонит самого быстрого рысака…»
Кибальчич взмахнул руками и сделал глубокий вздох:
«Эх, на улицу бы теперь… в библиотеку. Так много мне нужно прочесть и узнать. Необходимо сделать подсчеты… Но, увы! Пока я должен сидеть дома и ждать… Что, кажется, звонят?» Кибальчич насторожился, прислушался. Дверь открыли. В передней послышался голос Михайлова; и тотчас он вошел, поздоровался, сел на диван:
– Ну, дружище, настало и нам время менять квартиру. Сегодня Клеточников сообщил, что в Третьем отделении получен донос вашего старшего дворника.
– Как, он сообщил, что здесь тайная типография?
– Ну, если б он знал о типографии, все были бы уже арестованы, – усмехнулся Михайлов. – Он донес лишь о том, что сосед, отставной генерал, жалуется на подозрительный шум по ночам. Будто бы капает вода…
