Ослепленная правдой - Стефани Майер

Лежа рядом с мужем, приникнув к нему тесней некуда, что объясняется не только тем, что  койка узка, но и простой тягой друг к другу, так что один бог знает, какого труда стоило им  ночью сохранить приличия, не уподобиться тем, кого обозвали свиньями, жепа доктора  взглянула на часы. Два двадцать три. Сфокусировала взгляд и увидела, что секундная стрелка  не движется. Забыла завести часы, будь они прокляты, они или она, то есть я, даже такую  малость не смогла выполнить всего-то через три дня после того, как оказалась взаперти. Не в  силах сдержаться, вдруг разрыдалась так, словно только что стряслась горчайшая из бед.  Доктор, подумав, что жена ослепла и случилось то, чего он так боялся, чуть было не спросил  вслух: Не видишь, и лишь в самый последний момент услышал, как она прошептала ему на ухо:  Нет-нет, это не то, а потом, с головою укрывшись и мужа укрыв одеялом, произнесла медленно  и едва слышно: Я такая дура, забыла завести часы, и вновь заплакала горько и безутешно.  Девушка в темных очках поднялась со своей койки, стоявшей напротив, через проход, вытянув  руки, двинулась на звук рыданий. Что случилось, что с вами, повторяла она на ходу, пока не  наткнулась обеими руками на два прильнувших друг к другу тела. Скромность потребовала  немедленно отдернуть руки, и мозг, без сомнения, отдал этот приказ, однако руки не  послушались, разве что прикосновения их стали нежнее, легче, мимолетней, и самые-самые  кончики пальцев водят теперь по колючему, сыровато-теплому одеялу. Может, я могу  чем-нибудь, спросила девушка, и вот теперь только руки отстранились, поднялись, сгинули в  бесплодной белизне. Жена доктора, все еще плача, поднялась с кровати, обняла девушку:  Ничего, это я так, вдруг грустно стало. Если уж вы, такая сильная, пали духом, то, значит, и  вправду нет нам спасения, жалобно сказала та. Успокойся, подумала жена доктора, разглядывая  ее лицо, конъюнктивит прошел бесследно, как жаль, что нельзя сказать тебе об этом, ты бы  обрадовалась. Да уж наверно обрадовалась, хоть это и глупо, и не потому глупо, что слепая, а  потому, что все вокруг такие же, и зачем нужны здоровые, красивые глаза, если некому в них  смотреть. Жена доктора сказала: У каждого случаются минуты слабости, хорошо еще, что мы  способны лить слезы, порой это просто спасение, иногда, если не поплачешь, умереть можно.  Нет нам спасения, повторила девушка в темных очках. Эта болезнь ни на что не похожа, может  быть, как возникла, так и исчезнет. Мертвых не вернешь. Все мы когда-нибудь умрем. Но я-то  убила человека. Не вините себя, обстоятельства так сложились, все мы здесь и виновны, и не  виноваты, солдаты, которые нас сторожат, натворили куда больших бед, но ведь и они могут  найти себе оправдание, самое сильное из всех, какие есть на свете, сказать, что ими двигал  страх. И из-за чего только я взбеленилась тогда, подумаешь, облапил меня этот несчастный, ну  и пусть, велика важность, неужели убудет от меня, а он зато был бы жив. Не думайте больше об  этом, прилягте, постарайтесь заснуть. Она довела ее до кровати. Вот, ложитесь. Вы такая  добрая, сказала девушка в темных очках и потом, понизив голос, добавила: Не знаю, как быть,  кажется, месячные начинаются, а тампонов нет. Я дам, у меня есть. Девушка в темных очках  ищуще растопырила пальцы, потянулась к ней, и жена доктора, перехватив, сжала ее руки в  своих. Успокойся, успокойся. Девушка закрыла глаза, полежала так около минуты и, наверно,  заснула бы, не случись тут ссоры, внезапно вспыхнувшей из-за того, что один из слепцов  отправился в уборную, а когда вернулся, обнаружил, что кровать его занял другой, но, надо  признать, безо всякого злого умысла, просто встал по такой же надобности, и в проходе они  даже столкнулись, и, разумеется, никто из них не сказал: Смотри, не ошибись коечкой, когда  вернешься. Жена доктора, поднявшись, смотрела, как спорят эти двое, и замечала, что они не  жестикулируют да и вообще почти неподвижны, и как же быстро они поняли, что прок и толк  есть теперь только от речи и слуха, да, конечно, вполне могло бы и до рук, как говорится, и  дойти, благо у обоих они на месте, так что есть чем саданугь, врезать, треснуть, но ошибкой  занятая койка того не стоила, дай нам бог бо льших бед не знать, и вот они уже пришли к  согласию: Значит, моя вторая, твоя третья, так тому отныне и быть, уразумел. Этого бы не  случилось, не будь мы с тобой слепы. Твоя правда, очень плохо быть слепым. Жена доктора  сказала мужу: Здесь, внутри, - весь мир.

Не весь. Еда, к примеру, поступает извне, да еще и с опозданием. По нескольку человек из  каждой палаты отправляются в вестибюль, занимают там позицию, ждут. Переминаются в  нетерпении с ноги на ногу. Знают, что, когда громкоговоритель прокрякает, надо будет  спуститься во двор и забрать коробки, которые солдаты во исполнение обещанного оставят на  полдороге от ворот до крыльца, знают, но опасаются какого-нибудь пакостного трюка, засады,  ловушки. Откуда известно, что они не перестреляют нас. После того, что уже натворили, с них  станется. Им доверять нельзя. Не пойду я никуда. И я тоже. Но кто-то же должен идти,  есть-пить надо. А может, лучше уж сразу помереть от пули, чем дохнуть с голоду. Я пойду. И я.  Всем вместе нельзя, не надо. Солдатам это может не понравиться. А то еще испугаются,  подумают, что мы собрались бежать, из-за этого-то вроде бы и застрелили того, с больной  ногой. Ну так надо решать. Осторожность никогда не помешает, вспомните-ка, что вчера было,  девять трупов, ни больше ни меньше. Солдаты нас боятся. А я их боюсь. А вот хотелось бы  знать, они тоже должны ослепнуть. Кто они. Ну, солдаты. По моему разумению, самыми  первыми. Все согласились с этим и даже не спросили почему, не нашлось среди них такого, кто  указал бы причину: Потому что тогда они не смогут стрелять. Время шло да шло, а  громкоговоритель молчал. Ну что, вы-то своих похоронили, так, для разговора, спросил слепец  из первой палаты. Нет пока. Они уж смердеть начинают, заразят тут все кругом. По мне так  пусть смердят, пусть заражают, пальцем о палец не ударю, покуда поесть не дадут, недаром же  сказал один мудрец, что кашку слопал - миску об пол, именно в таком порядке. Не знаю, кто  это сказал, да только неверно это, едят и пьют на поминках, а их прежде похорон не  устраивают. Значит, у меня вот как раз наоборот. По прошествии еще нескольких минут сказал  один из слепцов: Я тут вот о чем подумал. Ну. Как мы будем делить еду. Да как и раньше, мы  знаем, сколько нас, подсчитаем порции, каждый получает свою, самый простой и честный  способ. Да вот не работает он, твой способ, одним ни крошки не достается. А другие жрут за  двоих. Значит, неправильно поделили. Так всегда будет, пока не научимся порядок уважать и  соблюдать. Эх, нам бы сюда такого, кто хоть чуточку бы видел. Сейчас сбегаю, приведу тебе  иностраночку какую-нибудь, она так раздаст, что все тебе достанется. Недаром опять же сказал  мудрец, что в стране слепых одноглазый - король. Даром, недаром, надоел ты мне с этим своим  мудрецом. Это уже другой. Нет, тут бы и одноглазый не потянул. Насколько я понимаю,  наилучшим решением было бы выделить продовольствие в равной пропорции всем палатам, с  тем чтобы потом каждая из них распределяла полученное между своими пациентами. Это кто  сказал. Я. Кто я. Ну, я, я. Я, я, трели соловья, тебя спрашивают, из какой ты палаты. Из второй.  Оно и видно, здорово придумал, у вас там народу меньше, значит, еды на каждого выйдет  больше, чем у нас, а у нас все койки заняты. Недаром же сказал мудрец, что кто делит, не  оставляя лучшей доли себе, либо дурак, либо делить не умеет. Ох, мать, допек уже мудрецами,  просили же тебя по-хорошему, заткнись, не доводи. А я так смекаю, надо бы всю жратву снести  в столовую, каждая палата выделяет троих, они и будут считать-делить, и друг за другом  следить, чтобы никто не мухлевал. А как узнать, правда ли это, когда скажут, что нас, мол, в  этой палате столько-то. А мы честных подберем. А на это мудрец опять же сказал. Нет уж,  позволь, я скажу: Многоуважаемый, не знаю, сколько здесь честных, но все хотят жрать.

И в ту же минуту, словно дождавшись, когда прозвучит наконец кодовое слово, ударная,  под занавес, реплика и прочий сезам, откройся, раздался наконец голос в громкоговорителе:  Внимание, внимание, проходящим карантин разрешается выйти и забрать доставленное  продовольствие, в случае приближения к воротам будет дано устное предупреждение, в случае  неповиновения - открыт огонь. Слепцы медленно двинулись в путь, причем наиболее  самонадеянные избрали тот, который, по их расчетам, должен был прямиком привести к  выходу, а другие, не столь уверенные в своих новообретенных способностях ориентироваться,  пошли вдоль стеночки, что уменьшало риск забрести не туда, ибо стоит лишь дойти до угла, а  потом свернуть под прямым углом, и вот она, дверь. Громкоговоритель повторил призыв  требовательно и нетерпеливо. И эта настойчивость, показавшаяся бы странноватой даже тем,  кому нечего было опасаться, испугала слепых. Один заявил: Не пойду никуда, выманят наружу  да и кокнут всех. И я не пойду, подхватил другой. И я, поддержал третий. И они замерли в  нерешительности, и страх передался всем. Снова загремел голос: Если через три минуты не  выйдете, унесем коробки. Угроза не то чтобы одолела страх, но оттеснила его в какие-то  дальние логовища сознания, где он притаился загнанным зверем, чтобы улучить момент и  напасть. Слепцы боязливо, стараясь спрятаться друг за друга, вышли на площадку. Они не  могли видеть, что коробки стоят вовсе не там, где они рассчитывали их найти, то есть у нижней  ступени крыльца, и не могли знать, что солдаты, боясь заразиться, отказались донести их даже  до того места, где начиналась веревка, а сложили примерно там, где жена доктора вчера  подобрала лопату. Шевелись, шевелись, прикрикнул сержант. Слепцы, неуклюже тычась друг в  друга, попытались было выстроиться цепочкой, чтобы двигаться не вразброд, но сержант не  дал: Там коробок нет, отпустили веревку, отпустили, я сказал, и пошли правей, да не туда,  направо же, от вас направо, олухи, неужто без глаз не знаете, где у вас правая рука, где левая.  Приказ прозвучал своевременно, ибо те из слепцов, кто отличался наиболее косным умом,  поняли слова сержанта буквально, раз направо, то, значит, направо от говорящего, и потому  могли, отойдя от веревки, удалиться в поисках коробок бог знает куда. Уморительное зрелище  являли они собой, и в иных обстоятельствах самый неулыбчивый наблюдатель обхохотался бы  до колик, животики, как говорится, надорвал при виде того, как одни слепцы ползают на  карачках, почти бороздя носом землю и напоминая опять же свиней, причем каждый  выставленной вперед рукой водит по воздуху, а другие, опасаясь, должно быть, затеряться в  открытом, не ограниченном потолком пространстве, отчаянно, мертвой хваткой цепляются за  веревку, навостряют уши, ожидая, когда первое восклицание возвестит, что коробки  обнаружены. Но солдатам хотелось лишь прицелиться и перебить хладнокровно и методично  это сборище убогих уродов, что колченогими крабами, припадая на оторванную переднюю  клешню, ковыляли мимо. Они слышали, как сегодня на построении командир полка уверял, что  вопрос решить можно только физической ликвидацией их всех, всех до единого и без  исключения, и тех, кто уже, и тех, кто еще не, и действовать следует, отринув ложно понятую  гуманность, но уподобясь хирургу, отсекающему пораженную гангреной часть тела ради  выживания целого: Бешенство дохлой собаки, привел он доходчивый пример, исцелено самой  природой. Кое-кто из солдат, менее других восприимчивых к красотам образной речи, не сразу  уловил связь между бешеной собакой и слепыми, однако у командира полка, если выражаться в  его же стиле, каждое слово на вес, ну, не золота, так свинца, ибо никто не взберется так высоко  по лестнице чинов, не доказав, что все и всегда правильно думал, говорил и делал. Передний  слепец наткнулся наконец на коробки, обхватил их и закричал: Здесь они, здесь, и если  когда-нибудь суждено этому человеку вновь обрести зрение, то и об этой ошеломительной  новости не сумеет он возвестить с большим ликованием. В считанные мгновения вокруг  ящиков сгрудились тела, началась свалка, форменная куча мала, перепутались руки и ноги, так  что непонятно было, где чьи, и вышел спор о приоритетах: Я понесу. Нет, я. Предпочетших  путь вдоль веревки обуял теперь страх иного рода, они боялись, что будут в воздаяние своей  лености или трусости исключены из процесса дележа: Ах, не хотели на карачках, задницей  кверху ползать, побоялись пулю схлопотать, так вот и поголодайте теперь, и вспомним, как  сказал мудрец, что жизнь без риска - баланды миска. Побуждаемый этим решающим  соображением, один из них выпустил веревку и, водя руками по воздуху, направился туда, где  происходила вся эта кутерьма: Я в сторонке стоять не буду, но голоса вдруг стихли, сменились  лишь придушенными нечленораздельными восклицаниями, бесформенным смешением звуков,  доносившихся отовсюду и ниоткуда. Слепой в нерешительности остановился, хотел было  вернуться к надежной веревке, но совсем потерял способность ориентироваться, ибо на белом  небосводе звезд не различить, и слышал теперь только сержанта, приказывавшего оттащить  коробки к ступеням крыльца, но слова эти имели смысл только для тех, кто дополз до них, а  ему, чтобы добраться куда нужно, нужно сперва понять, где он. А слепых, цеплявшихся за  веревку, уже не было, им обратный путь оказался легок, и теперь они на крыльце поджидали  возвращения остальных. Отцепившийся же не решался сдвинуться с места. В тоске он завопил  протяжно: Помогите, того не зная, что солдаты взяли его на прицел и ждут, когда он пересечет  невидимую черту, за которой жизнь переходит в смерть. Ну что, пень-слепень, застрял, здесь  решил обосноваться, спросил сержант, несколько, впрочем, нервозно, ибо он не разделял  мнения своего командира: Кто поручится, что завтра эта беда не постучит ко мне в дверь, что  же касается солдат, то им, дело известное, скажут убить - убьют, скажут умереть - умрут. Без  команды не стрелять, крикнул сержант. Тут слепец понял, какой опасности подвергается.  Рухнул на колени, взмолился: Да помогите же, ради бога, скажите, в какую сторону идти. Сюда,  слепыш, сюда, и попадешь куда надо, с фальшивым дружелюбием отозвался один из солдат, и  слепец поднялся, сделал три шага, но вновь застыл, потому что интонация отчего-то  насторожила его, и понял, что, если откликнется на зов, не он попадет, а в него, пуля попадет и  заменит ему одну слепоту на другую. Но самоуправное решение солдата, известного своим  злобным нравом, сержант не замедлил отменить зычным: Стой, кругом, и вслед за этим  энергично призвал к порядку строптивца, принадлежавшего, по всему судя, к той категории  людей, которым оружие в руки давать нельзя ни в коем случае. Воодушевленные  благодетельным вмешательством сержанта слепцы, к этому времени уже достигшие нижних  ступеней, не только сами поднялись на крыльцо, но и на нем подняли оглушительный гомон,  который и послужил чем-то вроде магнитного полюса для утерявшего правый путь. Уверовав в  себя, он двинулся по прямой. Давайте, давайте, повторял он, пока слепцы рукоплескали ему как  бегуну, в упорной борьбе выигравшему изнурительный марафон, и принимали его в свои  объятия. А как же иначе, ведь именно что в беде, как истинной, так и измышленной, познаются  друзья.