Цирк Умберто - Эдуард Басс

— Привыкай, — сказал Керголец, перехватив растерянный взгляд Караса, — я тебе говорил, что это не отель «У эрцгерцога Стефана». Да и не такая уж ты величина, чтобы не поместиться в этой берлоге; только если захочешь чихнуть — поворачивайся на бок, не то наставишь себе фонарь. Будет жарко — откроем окна и двери — и пожалуйста, наслаждайся чудесным воздухом и божественной природой. А станет холодно — надышим общими силами так, что будет жарища как в бане. Ну, да ведь нам здесь только ночевать. С утра до вечера будем на воздухе, стоянка ли, переезд ли — все едино. Если дождь или еще что-нибудь в этом роде — верхние полки опустим, а на средних сиди себе, как у мамаши на диване. Главное, дружище, что все это едет вместе с тобой, куда ты — туда и твоя берлога. Неплохо придумано, а?

— Да будет, господи, воля твоя, — поручил себя Карас судьбе. — Как же мы разместимся?

— У меня четвертое место — это средняя полка справа. Я должен вылетать первым, в любую минуту, поэтому у меня место получше. Ты будешь спать на шестом, подо мной, а Вашек на втором, наверху. Можешь поменяться с ним, но туда не так-то просто залезть, а парнишка вскарабкается, как белка. Что скажешь, Вашек?

Вашек ничего не сказал. Но заметно было, что он чем-то огорчен.

— Тебе тут не нравится?

— Я думал, у нас будет такой же домик, как у господина донтера.

— Как у кого?

— Как у господина капитана.

— Ах вот оно что, как у Гамбье! Ну что же, Вашек, станешь укротителем — будет и у тебя такой домик. Но для этого надо поучиться. И потом, ведь ты тоже будешь здесь только ночевать: с лошадьми работы хватает, все пригодятся, даже такой клоп, как ты. Лошадки-то тебе поправились, а?

— Понравились.

— Хорошо тебя Ганс прокатил на Мери?

— Еще как! А Мери тоже поедет с нами?

— Конечно. Если хочется — можешь днем ехать на ней.

— Правда? На лошадке?

— Раз я сказал…

— Ой, папа, как здорово! Ты видел Мери, папа? Она такая красивая!

— Ну вот, видишь. Теперь, брат, хочешь не хочешь — учись ездить верхом, не то умчит тебя твоя кобылка.

— Не умчит! Я ее крепко буду держать! Когда я ехал, на Мери даже уздечки не было.

— Ну, беги, беги, не мешай нам, я скажу Гансу, чтобы он поучил тебя.

— Ух ты, вот это да! Пойду погляжу на нее. Можно поглядеть на Мери?

— Можно. И передай Гансу, что господин Керголец разрешил тебе ехать на пони.

Вашек, ликуя, выскочил из фургона, нахлобучил новую шапку, которую отец купил ему утром, и, насвистывая, помчался на конюшню. Карас-старший развязал котомку. На весь гардероб его и сына хватило двух крюков.

— А кто будет спать с того боку? — спросил он.

— Все хорошие ребята, земляки, — ответил Карел, продолжая разбирать пожитки, — Керголец не возьмет к себе всякую шваль, сам понимаешь. Первый номер…

Еще входя в фургон, Карас заметил, что к каждой полке прикреплена металлическая табличка с номером. Это тоже была одна из причуд Петера Бервица. Его влекло ко всему показному и пышному — сказывалась латинская кровь; немецкие же корни давали себя знать в неуклонном стремлении к порядку, точности, организованности. Петер начал нумеровать повозки еще когда их можно было пересчитать по пальцам; впоследствии фургонов стало больше, и он приказал обозначить номерами каждую койку, а Стеенговер строго следил за тем, какая из них занята, какая свободна. Сегодня, согласно рапорту Кергольца, он поставил в своей ведомости крестики в квадратах VIII/2 и VIII/6, что означало вселение Карасов в фургон Кергольца.

— Первый номер, — говорил Кергольц, — займет Гонза Буреш, из образованных. Кем он был раньше, что с ним стряслось, почему он подался в цирк — никто не знает. Да ни одна душа его об этом и не спрашивает. Для нас важно, каков человек сейчас, а не каким он был раньше. Поживешь с нами подольше — увидишь, что в цирке полно разных «бывших». Но никто их прошлым не попрекает, не расспрашивает, если они не заговаривают об этом сами. Кто знает, что сбило человека с пути, что у него болит! Рано или поздно оно все равно вылезет наружу. Если человек недели, месяцы, годы проводит на колесах под чужим небом, то наступает такой вечер, когда даже сам Непомук[39] выложит свою тайну. Что же до Буреша, то мы заметили только одно: он никогда не заезжает с нами в Прагу. За то время, что он в цирке, мы были там трижды, и каждый раз перед Прагой он исчезал и появлялся снова, когда мы уже выезжали из города… И оправдания у него все какие-то дурацкие, другого давно бы уже выгнали. Но Буреш — замечательный парень, и я посоветовал не обращать внимания на его причуды. Он у нас артист: рассказывает, изображает, кукол показывает — прямо Матей Копецкий[40]. Но только для своих. Выйти на манеж его не заставишь ни за какие коврижки. Мы уж и так и эдак, я даже директора подговорил, чтобы тот его вытащил, — ни в какую: стоит как пень и смотрит в пространство — дескать, и думать нечего, я, мол, гожусь только для черной работы и не осмелюсь выступить в таком почетном заведении вместе с артистами. Я-то знаю, что он тогда просто разыгрывал директора. Золотой парень, но чудак. Ходят слухи — но имей в виду, это только разговоры, толком я ничего не знаю — ходят слухи, что, когда в Праге кокнули княжну Виндишгрец, он тоже был замешан… Ну, да все это слухи, сам знаешь, мало ли можно наплести.

— А на средней полке кто? — спросил Карас, которого очень интересовали новые товарищи по работе.

— Номер третий — Восатка. О нем, дружище, до утра можно рассказывать. Я ему частенько говорю: Восатка, буйная головушка, ветрами овеянная, солнцем обожженная, дождями промытая… Это стреляный воробей. Ну, мне пора идти, да и тебе тоже скоро…

В этот момент дверь распахнулась, и на пороге появился старик с жесткими, коротко остриженными седыми волосами, с изборожденным морщинами, обветренным лицом; на плече и под мышкой он держал какие-то предметы.

— А, папаша Малина, — воскликнул Керголец, — что это ты тащишь?

— Да вот получил кувалды и клинья, — отвечал старик.

— Клади их сюда, к задней стенке, — сказал Керголец и, обращаясь к Карасу, прибавил: — Это клинья, к которым крепятся веревки, они столб держат и весь шатер… все шапито. Натягивать тент — наше дело, тентовиков, и я люблю, когда все под руками. А это — папаша Малина, пятая койка. Вы уж тут, братцы, сами знакомьтесь — я побегу.

Карас подождал, пока старик опустил на пол свою ношу — увесистые, внушительные кувалды с метровыми рукоятями и металлические клинья с плоскими шляпками, — а потом скромно и просто представился.

— Карас, Карас, — задумчиво проговорил старик. — Раз в Венгрии нам попался один Карас, давненько это было… Э, вру, вру, не Карас, а Сом, Йозефек Сом из-под Оломоуца… Это я рыб спутал: сом-то поболе карася и с усами… Того ты, верно, не знал, откуда тебе знать, он тебе в отцы годился… Выходит — фамилия не та… Сом он… А, может, родня какая?

— Да нет, папаша, никакого Сома я не знаю, — улыбнулся Карас старику.

— Ну и ладно. Он, видишь ли, был порядочный шалопай, этот Сом. Как-то раз насыпал мамзель Арабелле тертого шиповника в трико, так та все чесалась на манеже. С этакими вертопрахами лучше не связываться. А ты из каких мест будешь?

— Из Горной Снежны мы, что за Будейовицами.

— А, Будейовицы. Знаю, знаю. У нас там раз сбежал медведь, так мы гнались за ним до самых Яромержиц.

— Это, поди, в Моравских Будейовицах было, а я из Чешских…

— Верно, верно, двое их, Будейовиц-то. Так ты в Яромержицах не бывал… А приключилось это в воскресенье утром; бежит косолапый по Яромержицам, под арками, вдоль домов, и вдруг — шнырь к пряничнику и… Постой, постой, что же дальше-то было… Никак он там и запропастился, у пряничника… Верно, нам в цирк пора? У меня, видишь ли, каждый раз перед началом представления память отшибает и язык будто не свой делается, помню только, что в цирк надо… А как музыка заиграет — память-то и воротится. Ну, пошли!

Старик умолк. Они вышли. Малина запер дверь, сунул ключ в карман и большими шагами направился к зверинцу, позабыв о своем спутнике. Карас с удивлением обнаружил, что пришел в оркестр как раз в тот момент, когда Керголец внизу захлопал в ладоши, давая знак дирижеру.

На этот раз Антонин трубил в свое удовольствие, чувствуя себя уже почти как дома. Но, играя, он думал о том, что попал в довольно странную компанию, что и Керголец-то, в сущности, тоже загадочный малый и что доведется ему, наверно, услыхать истории, какие и не снились его односельчанам. Он играл со вкусом, снова повторил свою контрмелодию, свое «мца-ра-ра-ра эс-тад-ра-та». Едва он опустил трубу, как кто-то дотронулся до его плеча. Карас даже вздрогнул от неожиданности. Оглянувшись, он увидел старого Малину в синей униформе — тот тянулся через соседний пюпитр с невообразимо серьезным выражением лица. Карас подался к нему, старик приставил руку к его уху и сдавленным голосом проговорил: