Порою нестерпимо хочется... - Кен Кизи

Например: «Чего ты собираешься добиться, возвращаясь домой? „ Вся эта размазня из эдиповых комплексов, которой я кормил Питерса, относительно того, чтобы „сравняться“ или «свергнуть“, возможно и имела какое-то отношение к истине… но даже если бы мне и удалось осуществить один из этих замыслов, чего бы я достиг?

Или еще: «А почему действительно можно желать проснуться мертвым? „ Если единственно, что мы имеем, это наш славный путь от рождения до смерти… если наша величественная и вдохновенная борьба за существование – трагически никчемный клочок по сравнению с кругами эонов до и после, так почему же нужно пренебрегать этими бесценными мгновениями жизни? И наконец: «А если это все одна никчемная маета – что же тогда за нее бороться?“

Эти три вопроса выстроились передо мной, как три наглых хулигана, с ухмылками на лицах, руки в боки, вызывая меня на бой, чтобы покончить со мной раз и навсегда. Первого мне удалось кое-как образумить – он был самым настырным. Второй получил сатисфакцию несколькими неделями позже, когда обстоятельства бросили мне еще один вызов. Третий ждет меня по сей день. Для этого мне надо совершить еще одно путешествие. В дебри происшедшего.

А третий – самый крутой из них.

За первого я принялся тут же. Чего я надеюсь достичь, возвращаясь домой? Ну, во-первых, себя… своей маленькой несчастной сути!

Питере сказал по телефону: «Парень, этого не достичь бегством. Это все равно что бежать с пляжа купаться».

«На Востоке одни пляжи, на Западе – Другие», – проинформировал его я.

«Чушь», – ответил он.

Сейчас, оглядываясь назад, на эту поездку (нет, все еще живя в предвосхищении ее), я могу подсчитать, что она заняла четыре дня (которые можно опустить благодаря новым формам современной словесности, хотя они и могли бы послужить большей объективности и созданию перспективы, – события, разбегающиеся в разные стороны, отражаются в зеркалах и меняют свое обличье, создавая довольно хитрые головоломки в смысле употребления грамматических времен)… но, оглядываясь назад, я помню и автобусную станцию, и газ, и поездку, и взрыв, и сбивчивый рассказ Питерсу по телефону – и все это слилось воедино, в одну сцену, состоящую из дюжины одновременно происходящих событий…

«Что-то не так, – говорит Питере. – Нет, постой, что-то случилось, Ли? Но что? А что ты тогда делал в Нью-Йорке?»

Теперь я мог бы (наверное) вернуться назад, разгладить съежившееся время, разъять слипшиеся образы и расставить их в точном хронологическом порядке (наверное, приложив силу воли, терпение и прочие необходимые химикалии), но быть точным еще не означает быть честным.

«Ли! – На этот раз это мама. – Куда ты?»

Более того, точная хронологическая последовательность вовсе и не предполагает правдивости (у каждого свой взгляд), особенно когда человек даже при всем желании не может точно вспомнить, в каком порядке происходили те или иные вещи…

Толстый мальчик скалится мне, оторвавшись от игрального автомата. «Во все попал, а в последний не попадешь, хоть застрелись». Он ухмыляется. На его зеленой футболке оранжевыми буквами выведено: СПОР.

…или, по крайней мере, утверждать, что помнит, как оно было на самом деле…

И мама проходит мимо окна моей спальни и ныне, и присно, и во веки веков.

К тому же есть вещи, которые не могут быть правдой, даже если они и происходили на самом деле.

Автобус останавливается (я вешаю трубку, сажусь в машину и еду в университетскую столовую), потом, дернувшись, снова трогается с места. Столовая полна, но голоса звучат приглушенно. Все словно вдалеке. Лица за струйками табачного дыма будто за стеклянными витринами. Я всматриваюсь сквозь эту завесу и за последним столиком вижу Питерса – он пьет пиво с Моной и кем-то еще, кто собирается уходить. Питере тоже замечает меня и слизывает пену с усов, и я вижу неожиданно розовый для негра язык. «Входит Леланд Стэн-форд из левой кулисы», – провозглашает он и, взяв со стола свечу, с преувеличенно театральным жестом подносит ее ко мне.

Я сообщаю им, что только что в очередной раз завалил экзамен. «Ерунда! – говорит Питере. – И всего-то». А Мона добавляет: «Я видела твою маму». – «А догадайся, кто здесь только что был! – улыбается Питере. – Поднялся, как только ты появился, и пошел, так и не одевшись, голым».

Игральный автомат полыхает огнем, и я слышу, как Питере сочувственно дышит в трубку в ожидании, когда мой приступ иссякнет. «Никому не дано, – печально говорит он, – снова вернуться домой».

Но мне надо рассказать ему о своей семье. «Мой отец – грязный капиталист, а брат – сукин сын». – «Везет же некоторым», – отвечает Питере, и мы оба смеемся. Я хочу еще что-то сказать, но тут слышу, как в кафе входит мама. Я узнаю громкий стук ее каблуков по плиткам кафеля. Все оборачиваются на этот звук, потом снова возвращаются к кофе. Мама прикасается рукой к своим черным волосам, подходит к стойке и, положив сумочку на один табурет, а куртку – на другой, садится между ними.

«Серьезно, Ли… что ты хочешь доказать?»

Я смотрю, как мама поднимает чашку кофе… локтем она опирается на стойку, а ее пальцы обнимают чашку сверху… теперь она положила ногу на ногу и, переместив локоть на колено, медленно раскачивает вращающуюся табуретку. Я жду, когда она опустит руку и опорожнит чашку. Но что-то внезапно привлекает ее внимание, и от неожиданности она роняет ее. Я резко оборачиваюсь, но его уже и след простыл.

Звонит телефон – это мамин друг, занудный проповедник. Он сообщает мне, как мама была огорчена известием о том, что я провалил экзамены, и как она переживает из-за того, что была вынуждена покинуть меня. И как он переживает. И что он понимает, как я должен быть убит горем и в каком находиться отчаянии, после чего в качестве утешения сообщает мне, что «все мы, милый мальчик… находимся в ловушке своего бытия». Я отвечаю ему, что мысль эта не оригинальна и не слишком утешительна, но когда я ложусь на постель и луна покрывает мое тело татуировкой теней, перед моим взором возникает крохотная птичья клетка, инкрустированная хрусталем, которая движется по винтовому бетонированному подъемнику, пока не достигает 41-го этажа, где рельсы обрываются в бесконечность; а внутри ее мама робко демонстрирует полный репертуар всех своих движений.

«Кто поймал ее в ловушку?» – ору я, и ко мне снова подскакивает почтальон с открыткой в руках. «Письмо из прошлого, – хихикает он. – Открытка былого, сэр». – «Чушь!» – отвечает Питере.

Мне приходит в голову… что… если я так же, как и она, настолько чувствителен к этому миру прошлого… то мне нужно отказаться от всего, что мне было предназначено, – послушай, Питере! – потому что я всегда чувствовал себя обязанным соответствовать своим воспоминаниям.

«Снова чушь!» – отвечает Питере на другом конце провода.

«Нет, послушай. Эта открытка пришла очень вовремя. А что, если он прав? Что, если я действительно уже вырос? Что, если я действительно уже набрался достаточно сил, чтобы претендовать на то, чего я был лишен?.. Что, если я действительно стал настолько отчаянным, что могу рассчитывать на удовлетворение своих желаний, даже если оно и повлечет за собой уничтожение этого объекта, отбрасывающего тень?»

Эта догадка приводит меня в такое возбуждение, что весь мой сон как рукой снимает, тем более что в это время автобус принимается настойчиво гудеть, понукая излишне осторожный молоковоз тронуться с места. Я все еще был сонным и голова у меня дьявольски кружилась, но это отвратное ощущение качки прошло. Чувство ужаса уступило место неожиданному оптимизму. А что, если действительно Маленький Леланд стал Уже Большим Парнем? Разве это невозможно? А? Хотя бы по причине прожитых лет. Да и Хэнк уже не юный пижон. Много воды утекло со времени призов за плавание и его жеребячьих достижений. И вот я в полном расцвете сил, а он уже перевалил через вершину, должен был перевалить! И вот я возвращаюсь, чтобы, из былой зависти, сразиться с воспоминанием о чужом везении? Чтобы потребовать себе другое прошлое? О Господи, ради этого имеет смысл возвращаться…

Наконец молоковоз ныряет в поток машин, и автобус трогается. Я закрываю глаза к снова откидываюсь на спинку, меня охватывает восторг уверенности. «Ну что на это скажете? – интересуюсь я у близстоящих призраков. – Вы считаете, что у Маленького Леланда нет шансов перед этим безграмотным привидением, которое вынырнуло из прошлого, чтобы опять преследовать меня своей ухмылкой? Что, я не смогу вытрясти из него то, что он у меня отнял, что по праву принадлежало мне? По справедливости. По закону».

Но прежде чем кто-нибудь из присутствующих успевает мне ответить, из туманной дымки появляется Хэнк собственной персоной и шлепает меня накачанной камерой по голове, вызывая в ней настоящий смерч из серебряных барбитуратных пузырьков. Все еще упоенный уверенностью в себе, я приподнимаюсь с места и, устремив на ухмыляющегося верзилу самый испепеляющий шекспировский взгляд, на который только способны мои глупые глаза, вопрошаю: «Куда ведешь? Я дальше не пойду».