Избранная проза - Габриэла Мистраль

Вспомните, друзья, о длинной веренице героев у Гомера, который, будучи слепым, удерживал, хранил в глубине своих голубоватых глаз все Увиденное и Услышанное, в те часы, когда вглядывался в себя самого, и, стало быть, в бедный род человеческий. Желая отомстить за свою полусмерть -- за слепоту, он раскалял до немыслимого жара окаменевших героев и воспевал, воспевал их, чтобы Воскрешение это длили и те, кто потом станет декламировать его строки.

А если обратиться к не столь отдаленным временем и перечесть все, что написал счастливчик Теннисон о лихих дамочках, которые его услаждали? Легко и радостно переходя от одной к другой, он, смакуя все в памяти, влюбленно говорит о них. Он вновь живет только ими, с ними, не дозволяя ломать их прекрасные образы, точно ветви цветущей сирени, в том неверном зыбком воздухе, который мы зовем -- Время.

Порой образы западают в нас в таком сумбуре, в такой толчее, как бывает в самой жизни. В другой раз они вдруг собираются по видам, по сходству, а то и выстраиваются в четком порядке, точно примерные школьницы или семейства каких-то растений. Что до женщин у нашего английского поэта, иногда они идут в хронологическом порядке, а чаще прихотливо, по примеру некоторых созвездий, ну скажем, Кассиопеи.

На самом деле, я собралась прочесть вам стихотворение, в котором нет ничего сверхъестественного ни по форме, ни по тону. Оно, вообще-то, о моей жизни, которая здесь выражена в четырех движениях, жестах, а по сути, в одном-единственном, какое мы делаем, когда пьем воду.

В тот день, когда я написала это стихотворение, мне именно так все и представилось -- в четырех движениях, в четырех образах, которые сошлись воедино.

В моей жизни было много человеческих рук и "рук" самой воды. Они помогли мне, вечной страннице, утолить жажду во всех четырех сторонах света. Этих рук -- не счесть! Да и зачем? Понадобилось бы сделать большую географическую карту. Быть может, однажды я расскажу о тех, кто вынес мне полную кружку воды, накормил за столом или под открытым небом, о тех, кто без опаски открыл мне двери своего дома и щедро угостил дарами Земли, и о тех, кто дал лишь глоток воды.

Когда настоящая старость опустит передо мной решетку и пригвоздит к темному углу, я расскажу, быть может, о многих вещах, о разных случаях в моей жизни. Расскажу то, о чем пока умолчала.

Поэзия, -- слава Богу! -- вернулась от романтизма к живой жизни (об этом я уже говорила), она отвергла, пусть не сразу, эти пышные словесные парады и, значит, теперь кто-то сможет написать о четырех глотках воды, не страшась, что его поднимут насмех... Я твердо убеждена, что если мы, женщины, дерзнем поведать о наших, вроде бы, пустячных делах, если мы раскроем в своих сочинениях то, чем живем за закрытыми дверьми, сидя среди живого созвездия "nourritures"{снедь - фр.}, такой земной и понятной нашему

сердцу, если мы покажем, ничуть не смущаясь, наш стол повседневья, то, наверно, поможем сделать более человечным этот мир, охваченный огнем из-за людской слепоты, безумия и алчности. Самые простые домашности привлекали фламандских мастеров: их полотна источают упоение жизнью и являют нам это чудо, когда люди вместе, когда они в согласии не только в часы радости, но и в часы грусти.

К сожалению, то что я вам прочту, не очень-то связано с жизнью в стенах дома, потому как я по своей природе -- бродяга, и любовь к странствиям все еще не отпускает меня, приводя даже к вам, в Калифорнию.

Да, я была настоящей бродягой и лишь хвори заставляли меня угомониться. Переезжать из страны в страну -- что в том плохого?

Но иногда это становится очень важным событием в твоей жизни: ты будто обручаешься с чужой страной и это обрекает на большую затрату душевных сил. Ты попросту тонешь, задыхаешься в плену чужого языка. Правда, в этой почти катастрофической ситуации есть и немало благого, однако, бывает, что от перемены места даже самые привычные заботы и дела становятся для нас чем-то незнакомым, непонятным. У нас меняется само дыханье в зависимости от высоты гор и глубины низин, даже походка делается вдруг вялой или, наоборот, -упругой, да и ритм нашей речи, заметьте, -- тоже? Некоторые пейзажи делают буддически невозмутимым самого беспокойного человека, а вот в нынешних безумных городах люди просто закипают. Нас дивят вещи, которые, казалось бы, везде одинаковы: хлеб почему-то более плотный или более воздушный, вода вдруг колкая или какая-то густая, словом, иная, новая. Да и тело свое ощущаешь иным: его пронизывает, то больше, то меньше, -- атмосферное электричество, его будоражит вкус неведомой еды.

Но тот, кто не способен познать усладу от пьянящего или дремного воздуха, от странно изломанной линии гор на новом горизонте, тот, кто страшится потрясения от встречи с новым народом, расой, тот, кого пугает дом, который почему-то из цемента и железа, а не из привычного кирпича и самана, тому лучше сидеть дома, или же сразу вернуться домой, ибо он не пригоден к профессии странника...

Верно говорят, что у каждой страны есть свой охранный заговор от чужой плоти. На нас обрушивается неведомый поток "крещений", который невольно хочет смыть святую воду нашей Крестильной чаши. Редко, когда мы сами "причащаемся" чужеземному, скорее, это власть какого-то тайного приворота, заговора, словом, -- испытание огнем и мечом нашего тела и души. Еще бы, когда такая резкая смена ритма! Совсем иной танец, иной ковер, другие танцоры, да и оркестр -- он звучит совсем по другому...

Признаюсь, что чужие земли не ломают моих привычек, да едва ли способны их пошатнуть. Не знаю, причиной тому моя упрямая нехоть или мой темперамент? Однако мои привычки, мой пульс жизни, они во мне, как старое выдержанное вино. Пусть скиталица, пусть, что угодно, но я до смешного традиционна и по-прежнему живу в долине Эльки моего детства.

И все же меня способны взволновать, потрясти и новый пейзаж, и неведомый вкус плодов, и окружающая чужая речь, и новые силуэты, новые лица, да, вот это прежде всего -- человеческие лица.

Вода удивляла меня в самых разных местах: то она необычно мягкая, то жесткая, то какая-то невесомая или, напротив, -- тяжелая. Мою родную воду, воду реки Аконкагуа мне довелось пить в городе Лос Андес я тогда и знать не знала о той, самой ближней воде со снегов, из девственного источника: ее острейшая чистота ранит горло.

Вот бы разгадать тайну сока плодов! По-моему, -- это и есть душа дерева. Мне всегда в радость антильский кокос, пила б и пила из него каждый день! Меня пьянит ананасовый сок, который я, без должного почтения к греческим богам, называю амброзией.

Стихи, которые я вам прочту, говорят о том новом ощущении, что испытало мое тело, когда я впервые пила воду из андского "морозильника". Еще в них сказано о первом глотке сока из антильского кокоса, который дала мне из своих рук девочка на берегу, уставленном пальмами, в Пуэрто Рико -острове и вашем и нашем. Третий глоток развивает главную тему...

В дороге бывает, что мы, устав от жажды, "даем напиться самим себе". Встав на колени, пьем прямо из реки, или из одинокого индейского колодца. Припадаем послушно к "Оку воды". И раз уж нет подходящей посудины, утоляем жажду так же, как наша праматерь Ева, у которой не было никакой утвари... Но знаете, мексиканский индеец -- это самый галантный кавалер в мире, что там француз или турок! Индеец, увидев тебя у воды, непременно подбежит, чтобы поддержать твою голову, чтобы ты не упала, не поскользнулась. И пьешь не лимонад, не золотистый сидр, где столько всякой химии, а простую воду -стихию, воспетую в стихах Святого Франциска. Пьешь то, что приносит успокоение и вдобавок отражает, вернее дарит тебе близнеца, точь-в-точь такого же, как ты, ибо вода не способна на какие-то трюки...

И скажу вам, что в том индейском лице, которое встретилось с моим у воды, было что-то такое - ну не знаю! -от моего покойного отца. И вот тогда я поняла наконец, что мы оба, в сущности, от одной плоти. С того дня я уже чувствовала себя не гостьей, зачем-то прилепившейся к Мексике, а родственницей, и в моих хождениях по ее землям уже не было беспокойного привкуса чужестранноеTM...

Друзья мои, мы, поэты, -- коллекционируем не только образы, но и мельчайшие движения и едва заметные жесты. По каким-то мимолетностям мы многое можем понять о целой расе, о народе. Иногда, гораздо быстрее и глубже, чем вглядываясь в их города, жилища и храмы. Мимолетный жест -- это так мало, ну не больше вздрога, беглой морщинки... Вдруг отвердевший взгляд или подрагивающие пальцы. Слабая улыбка, легкое движение -- это же трепетная маленькая колибри нашей плоти, нет, еще меньше -- всего лишь пушинка, что взлетела и вот уже падает. Но какой смысл кроется в каждой такой малости! Настоящие художники знают это и знают еще так называемые примитивные народы, они ловят едва заметную гримаску, дрогнувшую жилку. Они видят хорошо и много, даже слишком много, как, допустим, китайцы или мексиканцы. Напрасно их называют дикарями, они настороженные, чуткие зрители, которые схватывают все и глазом, и слухом.