Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 2 - Макар Троичанин

Он снова встал и заходил, глуша тягу к никотиновому яду.

- Стал я на ощупь куда-то спускаться, светлеть стало, и оказался в бункере. Притушённо горела керосиновая лампа, высвечивая сырые цементные стены, двойные нары у одной из них с накиданной одеждой и стол со всякой едой – у другой. Были там надрезанная буханка чёрного хлеба, банки консервов, вяленая рыбёшка и даже початая поллитровка. А на уголке лежала надорванная пачка «Беломора» с высунувшимися папиросами.

Видение оказалось таким отчётливым, что рассказчик на некоторое время замолчал, прислонившись плечом к двери и глядя на убегавшие однообразные кусты, деревья, поляны.

- Легче голодать, чем быть без курева, - выдавил, наконец. – Кляну себя, что не захватил при уходе пару пачек у пацанов. Ладно, забудем, побережём здоровье, пригодится.

Заядлый курильщик оторвался от двери и снова замаячил взад-вперёд.

- В общем, попал я в подземную пацанячью схоронку, приспособленную для жилья из убежища от воздушных налётов. В одной из стен разглядел дверь, из-под которой тянуло свежим воздухом. Прибавив в лампе огня, открыл дверь и по длинному поднимающемуся и тоже цементированному коридору вышел к настоящему входу, перекрытому толстенной решётчатой дверью, заваленной с той стороны на треть камнями и запертой на висячий замок.

Успокоившись, будто сейчас нашёл надёжное убежище, разведчик продолжал свою необычную историю.

- Пацаны пришли ночью, уже вчетвером. Говорят, что весь день по путям и стоящим поездам шмонали милиция, путейская охрана и НКВД-шники. Спрашивали: не видели ли? Конечно, не видели, не было тут такого. К ночи все ушли, тогда только ребята спустились. Ещё еды всякой принесли. Поели мы, выпили. Сидят они, ждут, что скажу, расскажу, что за птица. Не стал я от них ничего скрывать – эти вынужденные бродяжки как наша совесть потерянная – всё рассказал как на духу, как и в трибунале не выложил бы. Вижу: поверили, призадумались, зауважали. Ожидали, наверное, увидеть простого уголовника, хотя им-то всё равно, кого спасать, любому помогут, против кого власть, потому что власть против них. В Астрахани у нас до войны тоже хватало беспризорщины.

Разведчик снова остановился у приоткрытой двери, балансируя на широко расставленных ногах.

- Ты, говорят мне, живи у нас, сколько хочешь, мы тебя прокормим, ночью выходить будешь, а лето кончится, ближе к зиме поедешь с нами на юг, в Ташкент или Алма-Ату. Хорошо там, спрашиваю, ни разу не был. Тепло, отвечают. Только местные чурки ловят, к себе отвозят, работать заставляют как батраков, а кормят плохо, всё больше гнилыми фруктами да костями с жидкой кашей. Многие убегают, опять ловят, бьют. Мы ещё не попадались, потому что по одному не ходим, кучей всегда отобьёмся. Всё равно позавидовал я им тогда, но отказался. Говорю, нет, я – назад, должен вернуться к Катрин, ждёт она.

- К кому? – переспросил Владимир, услышав не славянское имя.

- К Катрин, - повторил попутчик. – Из-за неё всё и случилось.

Он подошёл к Владимиру, сел и, глядя в лицо, попросил:

- Я тебе сейчас расскажу, а ты рассуди, в чём моя вина, за что врагом народа сделали?

Вспоминать, наверное, было не очень легко, и разведчик лёг на спину, спрятав лицо в тень верхних нар.

- В конце мая вывели нашу дивизию из Берлина в городок Людендорф. Красивый, дома все каменные, не то, что у нас, крыши черепичные, рамы и двери ровные и выкрашены белой краской, крылечки, газоны, сараюшки и то из камня или кирпича, дворы асфальтированы, улицы – тоже, чистота – как на Красной площади, где, слава богу, побывать в этот раз не удалось. Деревьев и кустов много, огорожены, никто не ломает, коровы не ходят, свиньи не лежат, да что там говорить – живут люди!

Он поднялся.

- Но и их достала война. Многие дома были повреждены, несколько разрушено, но в целом городок или деревушка, не знаю, как по-ихнему, по сравнению с нашими пострадал мало, всё же – камень. Наши деревянные уничтожали не взрывы, а огонь. Был там двухэтажный домик, чудной – в высоту больше, чем в ширину. Как столбик. Танковым снарядом, наверное, вырвало у него снизу угол так, что видна была нижняя комната, если заглянуть в пролом. Стены толстые, кирпичные, потому и не рухнул.

Похоже, в исповеди разведчика наступила кульминация, потому что он заходил быстрее, часто приостанавливался, речь стала отрывистой, он жестикулировал руками, а на лице явственнее проступали попеременно радость и горечь, сменяемые как день и ночь, пока последняя не стала полярной.

- Разведчики мои как-то говорят: «Капитан, там такие две красотки живут, как феи, и одни». Скучища тогда была невероятная. Ничего не делали, спали да пили, что попадалось в чужих погребах. Пошёл я от нечего делать посмотреть, что за цацы сразили моих тёртых парней. Стучусь. Выходит белокурая, вся в локонах, с голубыми глазами, с высокой грудью, в строгом облегающем сером платье. По углам глаз тонкие морщинки, губы бледные, и от них тоже едва приметные лучики, а лоб чистый. Смотрит на меня, ждёт привычно, что потребую, но вижу по глазам – не испугалась, хотя вид-то у меня, сам заметил, наверное, разбойный, самого настоящего азиата: батя с Дона частицу крови турецкой захватил и мне её сполна отдал, а так я – чистокровный русский.

Объяснив свою страхолюдность, он снова перешёл к более приятной теме.

- У них, у немок, возраста не поймёшь: то ли ей тридцать, то ли уже за пятьдесят, одинаково выглядят. Умеют содержать себя в форме, не то, что наши русские коровы: после тридцати или замужества - обязательно поперёк себя шире. Только я подумал, а где ж вторая, как она – вот она – из-за плеча первой глядит. Точно такая же вся белая, как прозрачная, только глаза синее, губы краснее и лицо уже, а лоб выше, и в глазах – любопытство. Посмотрел я в них и обмер, с первого взгляда – наповал. Говорили мне, что так бывает, а я только похабно похохатывал: меня, мол, не страшит, я их столько перепробовал-перещупал, что всё знаю, ничего тайного нет. А тут: на тебе! – вляпался по уши, по хохолок. Говорили мне ещё: ты, чёрный, бойся белых, в них для тебя капкан. Не верил, а вот попался.

Он помолчал немного, заново переживая те давние незабываемые минуты, присел и продолжал:

- Стою, смотрю, глупею и не знаю, что делать, где я и что со мной. Как ватой обложен – звуков никаких не слышу, вокруг ничего не вижу, только глаза её. Чем больше смотрю, тем темнее они становятся. Озноб прошибать стал, - разведчик глубоко вздохнул. – Старшей бы – потом узнал, что сёстры они – захлопнуть перед моим носом дверь, и всё, ничего бы не приключилось. Остался бы и Героем, и славой дивизии, и покорителем баб, демобилизовался бы, уехал к себе в Астрахань к жене и дочке, которую оставил до войны двухлетней и видел один раз мельком в 44-м в 10-дневном отпуске. Так нет! Она, наверное, тоже в замешательстве от моего дурацкого состояния и не желая, очевидно, привлекать внимания соседей к неожиданному визиту странного русского офицера, втянула меня легонько за рукав в прихожую. Сказала что-то сестре, и обе рассмеялись. Необидно, весело, у моей беленькой даже длинные жёлтые ресницы потемнели от смешливых слёз. Старшая ко мне обращается, спрашивает вроде бы, что мне нужно, зачем пришёл? А мне и сказать нечего. Стою как истукан, всё смотрю на младшенькую, весь свет в ней, всё остальное исчезло. Ничего мне не надо, только бы она смеялась, а я бы глядел. И никак не могу отодрать от губ глупую и счастливую улыбку, - он весело рассмеялся, вспомнив себя, недотёпу, в тот момент. – Бормочу, однако, пересилив сухость в горле, «ватер» мне, мол, мала-мала, на рот показываю, не уверенный, что поняли, а сам, чувствую, пламенем занимаюсь. Знаю, что краснею некрасиво – пятнами: скулы да лоб – оттого ещё пуще смущаюсь, в пот прошибло, совсем растерялся герой, победитель и завоеватель Европы, не говоря уж про женский пол. – Он опять поднялся. – Младшая моя тут же разворачивается и пошла за этой проклятой водой. Походка у неё быстрая, вся она стройненькая, талистая, устремлена вперёд, словно летит, с чуть оттопыренным задиком, еле успевающим следом. Ни одного дефекта я не заметил с тыла, всё сделано как надо. Ушла, а мы с сестрой стоим, молчим, говорить-то не на чем. Да недолго младшей не было. Идёт и – надо же тебе! – ещё пуще меня в краску и немощь вгоняет. Несёт в руках, чуть ниже такой же самой грудки, как у сестры, маленький блестящий поднос с узорами, а на нём – высокий стакан прозрачный с водой. Подошла, сделала книксен, «данке» говорит и протягивает поднос. Я с русской дури хватаюсь, конечно, за него, она не даёт, смеётся и показывает глазами на стакан. Я тоже заржал, хоть и выставился болваном, но не могу иначе, раз она хохочет. Беру стакан, пью и вижу, как с башки капает прямо в него, вода солёной стала. Тогда они обе ещё больше засмеялись, и я им вторю – что ещё оставалось делать? – разведчик опять засмеялся как тогда. – Выпил ненужную воду, снова стою столбом, гляжу и лыблюсь. Тут уж они, видя мою полную капитуляцию, взяли инициативу на себя: повели по дому показывать. Только в тот раз я мало что увидел и запомнил, - он рассмеялся ещё громче и облегчённо. – Пришлось ещё не раз прийти. Ничего, поладили, не гнали. С Катрин совсем подружились, но вольностей себе никаких не позволял, даже не хотелось. Просто сидели с ней, гуляли, учили немецкие слова, готовили обед и обедали. Я им продукты таскать стал, не жеманились, брали без отказа – время для них настало трудное, голодное.