Дневник дерзаний и тревог - Пётр Киле

История XX века еще не написана. Пропагандистские клише со знаками плюс и минус, с переменами знаков, все равно дают тенденциозную, неполную, значит, неверную картину мира. И перспективу, исчезающую во мраке ночи. Впрочем, я отвлекся от мысли воспроизвести ряд эпизодов из жизни своей, приведших меня нежданно-негаданно в мир поэзии и искусства, в мир гармонии, которой, как сказано у Пушкина в "Моцарте и Сальери", упиваются и живут лишь немногие.

Я вставал по звонку будильника в три утра; свет настольной лампы озарял нашу довольно большую комнату с одним окном во двор; Леля, проснувшись тоже, засыпала вновь, и я, уносясь за тридевять земель, краем глаз видел спящую молодую женщину то в беспокойной, то умиротворенной позе, всегда исполненной тихой нежности и красоты.

Набросав стихотворение, а нередко два-три, - к этому времени Леля вставала и уже звала завтракать, - я, еще весь возбужденный, выбегал на улицу и пешком отправлялся в Университет - в любую погоду, в дождь и в снег, в пору золотой осени или в светлые, после зимы, утра мая...

Кто знает город, может представить расстояние, какое мне приходилось преодолевать утром и вечером, после занятий. Ехать с пересадками не хватало терпения, да экономия на транспорте выходила, главное, работа продолжалась, пока я быстро шел по набережной Робеспьера, еще не одетой в гранит, и берег имел совершенно естественный вид, как где-нибудь на Волге или на Амуре, и солнце всходило где-то в России, и светлела вода, с легким шелестом набегая на узкий прибрежный песок, а река уходила под арки моста, теснясь и убыстряя ход.

От Литейного моста мой путь пролегал по старинной части города, мимо Летнего сада, мимо Мраморного дворца, с Петропавловской крепостью на той стороне и со Стрелкой Васильевского острова вдали... Я рос у реки, и, может быть, поэтому движение воды, ее глубины, игра света, даже рябь на воде доставляют мне тихую, ни с чем не сравнимую радость-успокоение.

А еще небо над городом - это целый мир красок, где-то с особым освещением, цветом и колоритом, напоминающим пейзажи, вообще картины то английских художников, то русских, то старых мастеров. Мимо зданий Эрмитажа я шел всегда с особым чувством. Ведь и там проходили у нас занятия, да еще вошло в привычку время от времени забрести в эту сокровищницу мировой культуры.

После занятий - не то, что усталый, но с несомненным чувством голода, что пронизывает тело своеобразным трепетом волнения, я проделывал свой - в минут сорок пять - путь в обратном порядке, удаляясь от Университета по Дворцовому мосту, и солнце уже светило где-то над морем, поверх громадных кранов порта, чуть ли не со звоном ударяя лучами о золотой купол Исаакия или высвечивая, как нарочно, золотой кораблик на кончике золотого шпиля Адмиралтейства.

Я добирался до дома под вечер, день казался длинным, вмещающим в себя и раннее мое детство, поскольку утром я писал стихи о видениях и грезах тех лет, и мир Блока, поскольку с томиком его лирики я в те годы почти не расставался, и Неву, и небо над городом, и жизнь в ее "мимолетных мелочах", из которых ведь потом вырастают стихи...

И так каждый день в течение пяти лет! Внутренний строй моей жизни определился в те годы. "Герой - тот, кто постоянно сосредоточен", - эти слова вынес в качестве эпиграфа Рильке к книге о Родене. Я не то, что мечтал стать писателем (какое-то пустое понятие для меня), нет, мне необходим был такой род деятельности, когда я мог быть постоянно свободным, чтобы быть постоянно сосредоточенным на своем деле.

Философия в академическом плане не заинтересовала меня, хотя бы потому, что я все пять лет либо писал стихи, либо читал (даже на лекции приходил с томиком Блока или Рильке), и, пребывая в том особом состоянии поэтического постижения жизни, и философские тексты, и историю искусств воспринимал не иначе, как чисто поэтически. Тогда же были опубликованы первые подборки стихов, и, казалось, будущность моя определилась, и мне не составило труда выхлопотать себе свободный диплом.

Я помню день, когда последний раз зашел в Университет. Со мной была книжка Хемингуэя "Праздник, который всегда с тобой". Конец июня. По Менделеевской линии цвела сирень. Я вышел к Неве и привычную, казалось бы давным-давно, панораму города увидел в новом свете. Река неслась, отражая безмерную глубину синего неба, и оно же сияло в вышине с белыми облаками где-то далеко над лесами и полями в полуденном зное.

По ту сторону Невы и Адмиралтейство, и Исаакий, и Медный всадник у здания Сената и Синода - все исполнено тишины, света и того особого - сиюминутного и вечного - значения, когда природа и архитектура запечатлеваются в произведениях искусства. И теплоход, отчаливший от дебаркадера, и публика на Университетской набережной, и чайки над Невой - все было исполнено вечного смысла, как на картинах старых мастеров, но полно живой жизни. Казалось, я вижу город с высоты птичьего полета.

В ожидании выпуска книжки стихов, будто это изменит мою жизнь, я приискал себе работу - нечто вроде моих прогулок до Университета и обратно. Теперь мне не нужно было вставать ночью. Я оговорил право работать только во вторую смену. С утра, после ухода Лели в школу, она работала учительницей, я писал, а там выбегал на улицу и шел своим маршрутом в сторону Университета, мимо Дома писателя имени В.Маяковского до углового квартала у Невы и Фонтанки, где я разносил почту чуть ли не бегом, как мальчишка, каковым и представлялся всем и даже самому себе, - множество дворов, подчас обширных, со скверами, с народонаселением из разных эпох, с царских времен.

Сколько жизней, сколько судеб я вынес из этих далеко непростых уже в чисто психологическом плане прогулок по дворам и лестницам и внезапных вторжений в квартиры, как правило, большие коммунальные, где каждый вольно или невольно выбалтывал свои и чужие тайны. Ведь я разносил и пенсии. Закончив дело, в конце пути, вместо возвращения дворами, я, пройдя под аркой, выходил к Фонтанке и, как человек, обретший долгожданную свободу, жадно оглядывал верхушки деревьев Летнего сада, сияние воды у Летнего дворца Петра I, силуэт Петропавловской крепости за мостами и закатное небо вдали, над Васильевским островом, то лиловое с розовым, то сиреневое, то сияющее чистым светом, как далекий ясный день.

Я слишком много часов, дней, лет провел тэт-а-тэт с городом, чтобы он не вошел в мое творчество, наполнив его устремлениями, породившими его, ныне осознанными как ренессансные. Стихи же мои звучали камерно по сравнению с эстрадными, вошедшими в моду. Я чувствовал потребность перейти к более крупным формам и написал драму в стихах, впрочем, тоже камерного звучания и без игрового материала, как сказал знаменитый режиссер, столь доступный, что взял у меня рукопись и сам же вернул.