Пентхаус - Александр Егоров

— Сюрприз?

— Ага. Еще какой. Это помимо премиальных. Ты, наверно, думаешь — черствый человек Георгий, раз на «бентли» заработал. А я вовсе не черствый… Я все понимаю. Я вижу, как ты мучаешься, Артёмыч, вот и пьешь каждый день… Но ты не волнуйся. Все когда-нибудь кончается.

Мы уже стояли у двери подвала. При последних словах я вздрогнул.

— А сюрприз тебе понравится, — пообещал Жорик.

И вот кресло похрустывает под весомым пациентом. Привычный бессвязный бред Жорика принимает видимые очертания. Я слушаю пульс и врубаюсь. Это и вправду новая серия.

Сводчатые потолки бывшего купеческого склада выкрашены масляной краской. Лампы дневного света жужжат и моргают, но дневным светом здесь и не пахнет, а чем пахнет — разговор отдельный. На стенах развешены бумажные плакаты патриотического содержания, с молодцеватыми военными, отдающими честь кому-то важному, кто на плакате не поместился. Вдоль стен — ряды стульев, а на них — ряд разномастных самцов-недоростков в одних трусах. Это допризывная медкомиссия. Герою шестнадцать. Он ёрзает на сиденье, ёжится и потеет. Его пот жирный и вонючий.

Многим знакомы военкоматские медкомиссии, похожие на конскую ярмарку. Врачи служат там годами, и их карма черная, как сапог. Вереница стреноженных жеребцов проходит перед ними, и каждому на круп надо поставить штампик, отправляя кого под ярмо, кого на убой. Некондиционное мясо встречается редко. У нашего Жорика есть все шансы пойти на колбасу.

Вот подходит очередь, и он заходит в кабинет. Там — несколько специалистов, и надо обойти всех; Жорик озирается, но ближайший чувак в белом халате строго его окликает:

«Исподнее — снять».

Жорик скалит зубы. И верно: остальные допризывники топчутся в кабинете с голыми жопами. Передок они прикрывают медкартами.

Прыгая на одной ноге, он снимает трусы, советские, белые, не слишком-то чистые. Живот выделяется, потный пах уже начал обрастать сивым волосом. Жорик вблизи довольно мерзок.

Врач окидывает его усталым взглядом. Задает вопросы. Отсылает к следующему.

Третий врач настырнее всех. Он просит Жорика нагнуться, раздвинуть ягодицы: в этом нет никакой необходимости, понимаю я, но врачу эти церемонии доставляют определенное удовольствие.

Вот он разворачивает юного воина. Приподнимается со своего стула, тянется и взвешивает в руке его мужское достоинство. Но тут, как в сказке, отворяется еще одна дверь, и Жорик впадает в ступор: он замирает, уставясь на того, кто вошел.

Это — медсестричка. Практикантка из училища. Розовая, как кукла, и со светленькими кудряшками. Ее и звать-то — Светка.

«Светлана, — упрекает ее один из врачей. — Ты бы это… стучалась, прежде чем».

А сам ржет втихомолку.

«Я же карточки принесла», — оправдывается Светка.

Жорик сопит. Рука доктора задерживается чуть дольше.

«С уздечкой нет проблем?» — задает он вопрос.

Наш жеребец не жалуется на уздечку. Он молча мотает головой.

«Ладно. По функциональной части — порядок?»

Медсестричка чуть слышно хихикает. В первый раз, что ли?

«Чего?» — не догоняет Жорик.

«Я говорю — половые связи уже были?»

Какой интересный доктор, думаю я. Что думает медсестричка Светка — совершенно неизвестно, но ее розовенькие ушки только что не шевелятся от любопытства.

А у Жорика вдруг шевелится тоже. Доктор смотрит на этот феномен, потом на самого Жорика. Прослеживает его взгляд.

«Так, всё, свободен, — говорит он, чтобы все слышали. — Ишь, растопырился».

Жорик прикрывается медкартой. Все смотрят на него, а он смотрит на Светку. Девчонка вспыхивает и исчезает за дверью.

«Проваливай отсюда», — говорят Жорику.

«В артиллерию пойдет, — ухмыляется кто-то. — В зенитную, не иначе».

Но Жорик не слушает специалиста. Злобствуя, он натягивает трусы. Другие парни ржут и толкают его в дверях.

После всего Жорик и еще какие-то ребята выходят на улицу. Там — уже совсем темно. Сыплет снежок: словно белые мухи вьются вокруг фонарей. Обшарпанные домишки вокруг засветились окнами.

На улице Жорик отстает от других. Осматривается.

В ближнем подъезде тепло и влажно, как в прачечной. Вернее всего, пар идет от горячих труб в подвале. Сквозь грязное стекло виден и военкоматский двор, и помойка, и белый «москвич» кого-то из военкоматских. Видно, как падает снег. И ни души вокруг.

Только Светка идет наискосок, через двор, в каракулевом пальтишке поверх халатика. В тонких колготках и ботиночках не по сезону, зато красивых. Дефицитных. Светка идет на автобусную остановку.

Наш наблюдатель выдвигается следом.

Желтый вонючий «Икарус» подъезжает и забирает их, а с ними — десяток прокуренных работяг и работниц с бумажного комбината. Жорик, в уродливой шапке-петушке, остается неузнанным. Он маячит на задней площадке, засунув руки глубоко в карманы.

В автобусе холодно. Светка висит на поручне. Поминутно дышит на пальчики: варежки она забыла дома. Мужики, сидя, любуются ею.

Вот и остановка. Оглянись, Светка, оглянись. Нет, не оглядывается.

Соскочив с подножки на заледенелый асфальт, она идет к дому. Ее дом — боевая брежневская девятиэтажка, длинная, как крейсер (кажется, в те годы они и назывались кораблями). Окна первых этажей светятся приветливо. Видно, как жители ужинают и смотрят свои телевизоры: им нечего скрывать от других, этим добрым советским людям.

Жорик — недобрый. Нагнав девчонку возле самого подъезда, он притормаживает. Дожидается, когда та войдет внутрь, и проникает следом.

Скорее в лифт, Светка!

Но лифта нет. Он лязгает где-то наверху. Светится только красная таблетка на стене, похожая на леденец (таких больше не продают, поэтому и кнопки вызова стали железные, скучные).

И тогда Жорик набрасывается на Светку сзади. Зажимает рот рукавом и тащит. Там, возле лестницы, есть закоулок, а в нем — дверь в подвал. Из той двери тянет сыростью и теплом. Там горячие трубы. Темно. Но свет не нужен. Можно и в темноте. Как в самый первый раз. Он знает, как.

Он тяжелый и страшный. Со Светкой никогда не происходило ничего подобного. Нет: она, конечно, гуляла с одноклассниками. Они слушали магнитофон, обжимались в подъездах и дожидались, когда мамы не будет дома, да все никак не выдавалось случая, и к тому же это было совсем другое. Ее мальчики никогда не заламывали ей рук, не душили, не натягивали шапочку на самые глаза и не говорили таких слов, как этот упырь.

«Ты у меня получишь, сука, — бормочет он. — Н-на, получай».

Удар по голове — и Светкины ноги подкашиваются. Она больше ничего не видит, а если и чувствует, то лучше бы не чувствовать.

Застегнув штаны, Жорик уходит, не оглядываясь. Поземка заметает его следы. Никто искать его не будет, конечно. Никто его не видел. Он чертовски удачлив, этот будущий бизнесмен.

Я пытаюсь найти в его сознании еще хоть что-нибудь об этой девушке. Напрасно. Больше они не встречались.

— Т-твою мать, — говорит взрослый Жорик. — Вот это… проперло…

Он выбирается из кресла. Поплотнее запахивает простынку. Окидывает меня темным взором. Ощеривается в улыбке:

— Артёмчик. Арте-емчик, родной ты мой. Ты же просто чудеса творишь, прямо в самую душу залазишь… Ну и как такого доктора отпустить? Чтоб другие перехватили?

Он грозит мне толстым пальцем:

— Не-ет, и не думай. Я тебя типа приватизировал. На всю оставшуюся жизнь. Погоди… где там наш Серый? Сейчас тебе сюрприз вручать будем.

Дверь отворяется, но охранник медлит. В коридоре слышна возня. Наконец Серега заходит, толкая перед собой девушку лет двадцати, в тесном медицинском халатике и даже в шапочке с красным крестом, как из секс-шопа.

Халатик ослепительно белый, но у меня темнеет в глазах.

— О, господи, — говорю я. И обнимаю заплаканную Лидку.

— Простите, Артем, — шепчет она. — Мне сказали, что вы просили… и я подумала…

«Я просил?» — ужасаюсь я.

Хотя что тут ужасаться. Ей позвонили и вызвали. Она думала, что мне нужна ее помощь. Уж не знаю, что наплел ей уважаемый клиент. Определенно, я недооценил театральные таланты Георгия Константиновича.

— Просто я решил, что тебе, Артёмыч, не повредит медсестричка, — говорит Жорик невозмутимо. — Все нормальные врачи медсестричек имеют, хе-хе. Не говоря уж о пациентах. Вот я и думаю — а чем мы хуже. Правильно я говорю?

Лидка боязливо прижимается ко мне. Она вся дрожит. Она стесняется своего дурацкого костюма, стесняется всех окружающих страшных людей и меня тоже немножко стесняется. Я прекрасно знал, что она в меня втрескалась. Но до сих пор между нами были исключительно служебные отношения. Нельзя трахать сотрудниц, — гласил моральный кодекс строителя пентхауса.

— Такой вот сюрприз, — заключает Жорик. — Ты рад?

— Я что-то не так сделала? — тихонько спрашивает Лидка.