Дело княжны Саломеи - Эля Хакимова

Возможно, Призоров преувеличивает опасность в азарте служебного рвения. Но пуля со странным значком безоговорочно свидетельствовала о правоте такого невероятного предположения. Тюрк осторожно взял пулю и разглядывал ее под своей карманной лупой. Затем сравнил ее с другой пулей, извлеченной из груди агента.

— Пули разные, — будничным тоном заметил он.

— Не имеет значения, — отрезал Призоров. — Сегодня же мы секретно, тасскать, эвакуируем в Петербург арестованных по делу об убийстве княжны и агента. Я видел подозрительного типа с блокнотом, с такой масляной физиономией, как у кота…

— …налакавшегося сметаны? Это журналист Животов, дело действительно дрянь, раз он учуял запах жареного, — со знанием дела покачал головой Грушевский.

— Тем более, тем более. Вас я попрошу выехать как можно скорее и ждать дальнейших указаний. Разумеется, соблюдать полнейшую конфиденциальность.

— Одну секунду, — остановил его Грушевский. — Если вы приплетаете террористов, хотя какой-то случайный значок на пуле меня лично ни в чем не убеждает, зачем же вы арестовываете Зимородова и его сына? Ведь пуля, которую я извлек из раны купца, не имеет никаких знаков!

— Для отвлечения внимания. Если я отпущу их, то истинные преступники насторожатся. А так они уверены, что мы не будем их искать. Увы, господа, в этой войне лес рубят, тасскать, щепки летят. И напоследок десерт! Меня терзают подозрения насчет очень уж своевременной кончины жены Зимородова, — победно оглядевшись, закончил чиновник, щеголяя своими дедуктивными способностями, явно поразившими слушателей. — Я дал телеграфный запрос в Сан-Ремо. Отравление — такая вещь, которую любят повторять, особливо если их благополучно принимают за, тасскать, естественные причины, или скрывают другими способами — утоплением, к примеру, или, предположим, огнестрельным ранением.

Грушевский изумился такому вопиющему равнодушию к судьбам людей, вынужденных страдать за преступления, совершенные не ими. Зимородов, предположим, отнюдь не невинная овечка, но его сын? И еще несчастный Кузьма Семенович…

— Позвольте, а лакей? Неужели и он?

— Увы. Не могу рисковать ни одним козырем в этой игре. Поймите вы, речь идет о деле государственного значения! Мы можем выйти на злейшего врага империи, всего государственного строя и даже основ человечности. До сих пор мы имели дело исключительно с его жертвами, а здесь…

Призоров обхватил себя руками, словно стараясь удержать рвущиеся из его души слова, не предназначенные для чужих ушей. Он и так уже чересчур разоткровенничался.

— Господа, — сказал он самым серьезным тоном, заглядывая в глаза собеседникам. — Обстоятельства сложились так, что вы знаете слишком много, чтобы чувствовать себя в безопасности. Отныне будьте внимательны, как волки на охоте, осторожны, как лани на водопое, и тихи, как мыши в амбаре.

Слегка поморщившись на такой смелый поэтический ряд, Грушевский тяжело вздохнул. Все это очень неприятно. Бедные князья потеряли любимую дочь, Зимородов, пусть и подлец, но не убийца. Несчастный его сын, всю жизнь несправедливо страдавший… все участники этой трагедии стали пешками в какой-то «большой» игре, до которой нет никому никакого дела, кроме жандармов и охранки. А где-то там, в городе, бродит несчастный Коля, милый, наивный и открытый футурист, который потерял столь жестоким образом свою первую любовь.

Грушевский зашел к раненому Зимородову. Он лежал на разобранной постели, в которой между подушками и скомканными простынями валялись телеграфные бланки, амбарные книги, бокалы, графины и бутылки. Однако вопреки всему этому купец не выглядел более пьяным, чем в предыдущую их встречу, и отнюдь не потерял всякое человеческое обличье, как можно было бы ожидать при такой передозировке крепкого спиртного.

— Андрей Карпович, — неловко приступил Грушевский, проверяя рану больного. — Я к вам с поручением от Домны Карповны. И сам хочу заступиться за Петю.

— Да нешто я подам в суд на сына или допущу огласку с полицией?! Пусть спят спокойно. Стыда не оберешься, а главное, делу помеха. За полицию не извольте волноваться, деньгами всякий срам можно прикрыть.

— И на том спасибо, — с облегчением вздохнул Грушевский, прослушав пульс, и смущенно закашлялся. — С полицией, может, и обошлось бы, кхм-кхм, н-да…

— Есть что новенького? — весело вопросил купец. Выслушав краткий отчет об осмотре княжны, усмехнулся, показав, что понял про многочисленные умолчания. — Стало быть, перехитрила всех нас проказница. Взяла и скучно утонула? Она ли это, вы точно знаете?

— Боюсь, что да, — поморщился от развязного тона по такому поводу Грушевский. Трудно было противиться странному обаянию падшего архангела, которым обладал этот внешне столь красивый, здоровый и богатый человек. О внутренних его трагедиях (а ведь есть они, видел их Грушевский) нелепо было бы и предположить совсем постороннему человеку. — Отец ее опознал. Несчастная княгиня страдает…

— Эхма, страдать и я бы рад, тем более причин у меня больше. Да дела не позволяют, и место занято, — ухмыльнулся купец. — Ничего, покручинятся и утешатся. Все, говорят, умирают.

— Все-то все, умирают, это верно, — едва опомнившись от эгоизма и наглости Зимородова, Грушевский споткнулся о странное признание. Похоже, он бредит, Грушевский еще раз пощупал пульс и лоб раненого. Да нет, все в пределах нормы. Даже более того, рана заживала, как на собаке. Ранение для Зимородова что слону дробина. Однако же дети не должны прежде родителей. — А вам, позвольте полюбопытствовать, отчего вам-то страдать? На романтичного бледного юношу, потерявшего возлюбленную, вы никак не тянете, уж простите за прямоту.

— Вы думаете, грубый, мол, купчина, где у него нервы или что там полагается философам иметь? — подмигнул Зимородов. — Ан нет, врешь. И у меня есть философия, и меня мечта терзает.

— И о чем же может мечтать деловой человек вроде вас? Не о следующем же миллионе? — с несколько брезгливым интересом слушал пьяные откровения Максим Максимович.

— Презираете? Вижу, понимаю. — Купец самодовольно ухмыльнулся — завидуйте, мол, что вам еще остается. — Оно, конечно, деньги никому еще не мешали. А только философия не всегда в нищете обретается. Есть у меня мечта-идея, пожалуй, что и богохульная, на ваш-то взгляд, будет, а по мне так в самый раз. Мечтаю я о любви, да не пошлой какой. О Любви. Я спорю не с вами. А может, с единственным, кто сильнее моего родного отца был. С Отцом небесным.

— Так вы что же, веруете? — чуть не поперхнулся Грушевский.

— Не так, как Домна, — хмыкнул Зимородов. — Но мы ведь с ней из одного голенища скроены, об одном хлопочем. Хочу потягаться с Ним. Я, видите ли, грешен-с. И сам про то знаю лучше других. Так вот, писано, что райские кущи не по таким, как я. Но также сказано, что любовь отворяет врата рая даже грешникам. Хочу и здесь, в земной жизни, свое получить, и там за счет Любви обжиться.

— Но… — Максим Максимович открыл рот в изумлении от подобного еретичества. — Да ведь княжна, любовь эта ваша, умерла!

— А я не будь дурак, соломки себе подстелил, — расхохотался ужасно довольный собой Андрей Карпович. — Как дела-то делаются, знаете? Завсегда запасной вариант надо иметь. Вот и у меня есть Оленька. Я влюбился страстно и неудержимо. Эта любовь меня и спасет.

— Что за Оленька?! Саломея, вы имеете в виду, ваша невеста? — серьезно рассердился Максим Максимович.

— Я рассказал все Саломее накануне свадьбы, ночью… — гнул свое Андрей Карпович.

— Опомнитесь, господин Зимородов! Вы бредите! — с силой потряс его за плечо взбешенный не на шутку Грушевский. Экий магометанин, что за страсти у него в голове? — Вас арестовали за убийство княжны. На ее шее нашли следы удушения, вы это или не вы сделали?

— Я, я убил княжну. Из-за меня она утопилась. Она не выдержала удара, хотя стойко вынесла новость о вспыхнувшей между мною и ее сестрой Ольгой любви…

— Да вы рехнулись, что ли? Какая сестра? Сестра вашей жены?

— Нет. Двоюродная сестра Саломеи, Оленька Мещерская, я был представлен ей в салоне княжны. Вот, вот это письмо я написал, чтобы Саломея передала его кузине, — с трудом отыскав в беспорядке скомканный конверт, Зимородов протянул его Грушевскому.

— Так вы, безумец, в ночь перед свадьбой рассказали своей невесте о том, что влюбились в ее кузину?! — от всей души возмутился Грушевский.

— Пуркуа бы, собственно, и не па? Смотрите на меня с отвращением? Отчего? Такова реальность, господин Грушевский. Низменность человеческой природы обусловлена естественностью и целесообразностью. У меня есть цель, и я действую соответственно ей.

Никогда еще Максим Максимович не сталкивался с таким извращением мирового порядка. В безумной философии Зимородова альтруизм не отличался от мизантропии, а истинная любовь — лишь плата за вход в партер мироздания. Благородство проявляет себя через низость. Прагматизм заменяет отцовскую заботу. И все это «естественно», лишь прямое следствие «реального положения вещей»… Грушевский стремительно вышел из этого отвратительного кошмара, словно вынырнул из проруби с отбросами. Тюрк сразу же протянул руку к письму.