Банда - Виктор Пронин

— Попробую...

— Паша! — снова взвился Худолей. — Я могу напиться, деньги семейные прокутить, слово нехорошее произнесть могу, и даже в женском обществе. Но человека, который мне доверился, не предам. У алкоголиков, Паша, суровые законы порядочности, хотя ты в это и не поверишь. Да, среди нашего брата есть подонки, готовые ради рюмки водки и отца родного... Есть. Но в то же время у нас очень своеобразные понятия о нравственности, достоинстве... Да, Паша, да! Многие чувства у представителей нашего круга болезненно обострены... И часто обостренной бывает честь. Хоть для некоторых лозвучит и смешно!

— Да нет, почему смешно... Нормально звучит, — смутился Пафнутьев под горящим взглядом Худолея.

— Тогда говори, Паша.

— Значит так, Виталий... Дело это довольно своеобразное, как ты только что выразился... Некоторые вещи смущают, некоторые настораживают...

— Меня тоже. Я, например, очень озадачен тем, что расследование этого убийства поручили именно тебе. Не в обиду, конечно, будь сказано.

— Значит, мы с тобой мыслим в одном направлении, — Пафнутьев смахнул со стола невидимые крошки, словно расчищая место для разговора откровенного и прямого.

— Говори, Паша. Я очень хорошо тебя понимаю, — Худолей уважительно поморгал ресницами. Глаза его в это время оставались, как всегда, красновато-скорбными.

— Анцыферов, — наконец произнес Пафнутьев, преодолев в себе какое-то сопротивление. — Он ведь и тебя вызовет, будет долго, нудно расспрашивать о подробностях, успехах, находках... Это его право, разумеется. Может быть даже долг...

— Я не должен говорить ему все? — спросил Худолей в упор.

— Видишь ли, Виталий, я не уверен в том, что он...

— Понимаю.

— Да? — Пафнутьев озадаченно посмотрел на Худо-лея. — Ну, хорошо. Если все сопоставить... От моего назначения до...

— До личности пострадавшего, — подхватил Худо-лей, — то картина вырисовывается недоуменная. Паша, об этом нельзя говорить вокруг да около. Или в лоб, или совсем не надо. Намеки не пройдут. Иначе собьем друг друга с толку. Если мы вступаем в преступный сговор, надо и так сказать... Преступный сговор.

— Ну, так уж и преступный, — Пафнутьев досадливо отвернулся. — Обычное рабочее совещание.

— Пусть, если тебе так легче.

— Хорошо, — вздохнул Пафнутьев. — Так и быть. Не надо Анцыферову о треугольничке. Иначе мы его никогда, не найдем, он исчезнет с лица земли. И про куртку с деревянными занозами в левом рукаве. И про то, как странно исчез мотоцикл... Про кровь можешь сказать-поменять группу еще никому не удавалось.

— Отпечаток подошвы? — спросил Худолей.

— Не надо.

— Правильно, — одобрил эксперт. — Но ведь это... Сложная получается игра, Паша.

— Авось. Скажи мне вот что, Виталий... Мне впервые приходится сталкиваться с убийством, с таким убийством... Ты в этих делах вертишься постоянно. Я не спрашиваю у тебя имен, мне не нужны даты и цифры... Скажи общем... Тебя ведь не в первый раз понуждают скрывать те или иные обстоятельства того или иного преступления по настоянию того или иного человека?

— А как же, Паша! — воскликнул Худолей, прижав ладошки к груди. — А как же иначе! Ведь истина — это не потаскушка, которая с любым согласна... Истина — это приличная девушка, из хорошего общества, у нее уважаемые родители, у нее возвышенные представления о жизни... Это все надо учитывать. Выходя замуж, или другими словами, выходя к людям, истина должна выглядеть пристойно, чтобы все радовались, на нее глядя, чтобы никто не упрекнул ее в низменных страстях недостойном поведении, вульгарности манер... Дома, у себя на кухне или в спальне она может выглядеть, как сама того пожелает, но на людях, другими словами в зале правосудия, она должна быть прекрасной... Свежей и румяной!

— Как покойник?

— Что-то в этом роде, Паша. Вот подобрали Пахомова на асфальте... Знаешь в каком он был виде? А в гробу не узнать, залюбуешься! Он тоже будет свежим и румяным, — горящие, обрамленные красноватыми веками глаза Худолея говорили о предельной откровенности.

— Ну, ладно, — проговорил Пафнутьев, — это касается видимости, внешней подачи... А по сути?

— А какая разница? — воскликнул Худолей с азартом. Чувствовалось, что не часто ему приходилось говорить на эти темы, но хотелось. — Подробности, видимость, способ подачи создают суть, а суть тоже нуждается в поправках.

— И закон?

— Да, Паша! И закон. Ведь мы живые люди, мы не можем бездумно и бессердечно втискивать судьбу человека в железные прутья параграфов, статей, пунктов и подпунктов. Не роботы, слава Богу!

— Ну, ладно, — Пафнутьев устал от разговора. — Мы договорились?

— Паша! Могила!

— И чтоб не было недомолвок, скажу сразу... Румяна меня не интересуют. И укладывать истину в гроб я тоже не собираюсь.

— Паша! — в отчаянии вскричал Худолей, но высказать ничего не смог — распахнулись дверь и вошли оперативники, Ерцев и Манякин. Они не выглядели усталыми и изможденными, от предложенного чая отказались, сославшись на то, что только от стола. Где и чем их потчевали Пафнутьев уточнять не стал, хотя знал, что вот так просто, по одному лишь своему желанию, перекусить в городе невозможно. Оперативники уселись рядом у стены, с интересом огляделись, окинули одинаковыми взглядами Худолея. И тот невольно съежился, потускнел. Теперь у стены сидел не разгоряченный спором, раскованно и дерзко мыслящий человек, сидел, плотно сжав ладошки коленками, человек выпивающий, причем частенько и многовато.

— Готов вас слушать, ребята, — сказал Пафнутьев.

— Вот адрес пострадавшего, Пахомова Николая Константиновича, — Ерцев положил на стол листок бумаги.

— О, да это совсем недалеко! — воскликнул Пафнутьев.

— Рядом, — подтвердил Манякин. — Если дворами — не больше десяти минут ходу. В квартире осталась его жена, Лариса Пахомова. Дочь, у них есть дочь. Но родители примерно месяц назад отправили ее к бабке на Украину. В Мариуполь. И сама Лариса из Мариуполя. Женаты десять лет. Жили в мире и согласии, пока Пахомов не стал личным водителем Голдобова — начальника управления торговли. Ты, Паша, должен знать одну вещь... Голдобов хорошо знаком с бывшим Первым, ныне председателем Совета... С Сысцовым. И не просто знаком, а, можно сказать, пребывает в личных друзьях. Что, естественно, ко многому нас обязывает.

— К чему, например?

— К осторожности. К осмотрительности. К почтительности, — проговорил Худолей, невозмутимо глядя в окно.

— Вот! — подхватил Манякин. — Человек все знает.

— Лариса Пахомова, — напомнил Пафнутьев.

— Да! Поговаривают, что у нее с Голдобовым отношения не только служебные...

— Зря говорить не станут, — согласился Худолей, не отрываясь от окна, словно видел там срамные сцены из жизни высшего света города.

— Где работает?

— В системе торговли. Числится товароведом. Часто бывает в командировках.

— С Голдобовым?

— И с ним тоже. Как видишь, специалист незаменимый. Ее фотографию мы видели на доске Почета в управлении.

— Красивая?

— Вполне, — кивнул Ерцев.

— Блуд в глазах, — добавил Манякин. — Блуд и похоть.

— Значит, красивая, — умудренно заметил Пафнутьев.

— Это как, Паша? — удивился Худолей.

— А так... Красота — это ведь не цвет волос и не разрез ноздрей... И не завитушки над ухом. Красота — это и есть блуд в глазах. Можно сказать поприличнее — стремление к любви, готовность к любви, способность к любви... — Пафнутьев впервые за весь день рассмеялся, глядя на озадаченные лица оперативников. — А коли есть блуд, значит, у нее и в остальном все в порядке. Значит, уверена в себе, в своих ближних и получает от них все, что требуется для нормальной жизни.

— Ну, Паша, ты даешь! — искренне восхитился Худолей.

— Минутку, — Пафнутьев придвинул к себе телефон и набрал номер. — Зоя? — проговорил он голосом ласковым и почтительным. — Пафнутьев тебя тревожит...

— Пафнутьев меня не тревожит, — быстро ответила секретарша. — И никогда не тревожил.

— Но, может быть, в будущем, Зоя...

— Сомневаюсь.

— Сомнения — это моя профессия, Зоя. Сомнения питают душу... Опять я насчет письмишка... Принес человек письмо, а оно возьми, да и затеряйся в вашей конторе. Принес вечером, а утром его насмерть застрелили.. А в письме он своими опасениями поделился, сомнениями опять же...

— Нет письма.

— И не будет?

— Может быть, когда-нибудь найдется... Сейчас нет.

— И не было? — задал Пафнутьев главный вопрос. И секретарша поняла, что это и есть самое важное в разговоре. Зоя помедлила с ответом, в ней явно боролись две противоположные силы — желание быть искренней и верность служебному долгу.

— Что тебе сказать, Паша, — проговорила он раздумчиво.

— Спасибо, Зоя. Я понял, — и Пафнутьев положил трубку.

Некоторое время он сидел молча, разглядывая собственные ладони. Все молчали, уважая высокие его раздумья, лишь изредка переглядываясь и делая друг другу незаметные знаки — тише, дескать, начальство думает.