На сопках Маньчжурии - Михаил Толкач

— Сто лет, как виделись, Иван Спиридонович, а живём в одном городе. — Ягупкин помаргивал, барабаня нервными пальцами по столику. Позванивал пустой стакан, задевая графин. И эта дробь, и этот звон передавались дрожью в сердце Кузовчикова: отвык он от внимания начальства!

— У вас забот без меня много — где ж свидеться! Спасибо, господин сотник, что позвали. — Кузовчиков вдруг осердился: «Всего-навсего поручитель по-армейски считать, а нос дерёт, что твой генерал! Забыл, видать, как обмочился, когда заметил над собой партизанскую саблю!».

— Мне приятно, что ты жив и крепок!

— Жизнь идёт сикось-накось, ваше благородие! Деньги — богатым, шишки — беднякам! Такая планида, ваше благородие!

— Времена лихие, казак. Долготерпением живём…

— Ваша правда, господин сотник! Обносился в лоск. Это есть. А так — довольны премного.

— Перемены вот-вот грянут, Иван Спиридонович. Открыто говорить пока рано. Только верным людям позволено. Перед боевым делом что требуется, фронтовик?

— Вылазка, ваше благородие!

— Правильно мыслишь, Иван Спиридонович! О нашем разговоре — молча знай! Тому-другому сказал — пошла молва по Харбину.

— Не водилось такое за мной, господин сотник. — Кузовчиков степенно погладил свою бороду. Какие-то силы распрямили его пригнутую спину.

— Хочешь повидать жену? — вдруг огорошил вопросом Ягупкин.

— Ка-ака-ая же-ена?! Бог с вами! Двадцать годиков минуло. Из поминальника, поди, уж выхерила. — Сказав так, Кузовчиков поперхнулся: «А вдруг Груня ждёт?». Она так жалела его, миловала. Он долго надеялся вернуться к ней, копил сперва фены, потом гоби на дорогу. В ночлежке захудалой обретался, чтобы подешевше, ни с кем не путался…

С годами он разуверился в обещаниях офицеров и самого атамана Семёнова. Опускался всё ниже в обществе, в рикши было настроился — ноги не ходкие. В войну шибануло. Как-никак под пятьдесят подвалило давно. И ещё страх закреплял его в Китае: нехорошее было, когда семёновцы налетали на сёла и улусы в Забайкалье. Повязала судьба с урядником Аркатовым — зверь! По пьяному делу Иван Кузовчиков поджигал избы и заимки, гнал под пули комиссаров. Какая власть такое позабудет?..

А в тайге теперь покойно — деревья под осень затихают. Угомонились птицы. Мужики зябь поднимают — пахнет прелостью. Своей-то земли у Ивана не было. Батрачил у лавошника Скопцева подённо. Вместе с батяней и шуряком. А землю Кузовчиковы любили: от неё кормились, на неё уповали в чёрные дни. «Крестьянин перестанет стараться — весь мир с голоду умрёт!» — говорил отец Ване.

Доходили слухи, что в России живут ладно. Мужики в какие-то колхозы вошли, как бывало, в сельскую общину, в станичное общество. И хотелось Ивану следовать не на вылазку, а совсем домой. Батяня и матушка, наверное, уже на том свете — на могилах постоять!

Всё это метелью взвихрилось в кудлатой приседевшей голове казака. Отразилось в распахнутых серых глазах. Ягупкин уловил перемену в его настроении и доброжелательство, с которым встретил он казака, таяло.

— Подумай, Иван. И мы подумаем. К сроку снова позову.

— Слушаюсь, ваше благородие!

«О деньгах и не заикнулся!» — Сотник вспомнил торг Скопцева за этим же столиком.

— Птицей полечу, Никита Поликарпович!

— Птицей не получится, казак. Ползком через большевистские заграждения. И не в Сотниково, а куда скажем.

— И ползком поползу, господин сотник! — Смурое лицо Кузовчикова сморщилось, как в плаче. Он тёр жилистым кулаком заросшие волосами щёки. Плечи опустились, а ноги выстукивали разнобойно в волнении.

— Переменился ты, Иван Спиридонович. — Лицо сотника очерствело. Ему было жаль разуверившегося казака. Досадовал он из-за того, что русские на чужбине обманулись в своих упованиях. Ворохнулось чувство настороженности: Кузовчиков не вернётся из «ходки».

— Могу надеяться, ваше благородие? — Кузовчиков по-строевому опустил руки по швам. За многие годы в отрыве от Родины он впервые ощутил свою нужность кому-то. Из слов Ягупкина на него дохнуло давно забытым отчим домом.

— Без надежды, казак, жить не стоит! — Ягупкин проводил Кузовчикова до порога зальца. — Извещу по надобности.

— Благодарствуем, ваше благородие!

Очутившись на улице и закурив дешёвую папиросу «Антик», Иван Спиридонович утихомирил нервы. «Дохлую мышь к поясу привязал, а притворяется охотником!» — презрительно оценил он сотника. Он не мог простить ему беспамятство — оставил однополчанина на произвол судьбы.

Тачибана приказал по телефону начальнику школы, расположенной на станции «Сунгари-2» и подчинённой военной японской миссии, прислать к нему курсанта из русских эмигрантов Аркатова Изота Дорофеевича.

— С вещами, господин капитан? — уточнил невидимый собеседник.

— Курсант вернётся к занятиям!

— Будет исполнено!

В двухэтажном деревянном доме, что примыкал к универсальному магазину Тун-Фа-Лана, рядом с харбинской барахолкой, — здесь постоянно людно и шумно, — капитан Тачибана облюбовал конспиративную квартиру. В соседстве — общедоступная зубоврачебная лечебница с множеством пациентов.

Аркатов явился к назначенному часу. Постучал в обитую дерматином дверь на первом этаже. Открыл сам Тачибана. Присущая повседневно японцам дежурная улыбка. Короткая шея утопала в вороте мундира.

— О-каэринасай! Добро пожаровать, господин урядник! — Тачибана церемонно отступил в глубину комнаты, освещенной скупыми лучами проникающего сквозь небольшое окно солнца.

Убранство помещения напоминало кухню скромной семьи. К стенке прижимался квадратный стол под цветной клеёнкой. На подоконнике — графин с водой. В углу — корзина, прикрытая серым полотном. Три табуретки жёлтой окраски. Пахло соевой похлёбкой и свежим чесноком.

Аркатов сел к столу в выжидательной позе. Тачибана снял салфетку с фарфорового чайника.

— Аригато, господин урядник! Спасибо, что отозвались на мою просьбу посетить. — Капитан налил в маленькие чашечки тёмно-коричневый чай и пригласил Аркатова:

— Угощайтесь, Изот Дорофеевич!

— Благодарю, господин капитан! — Аркатов взял левой рукой чашечку — утонула в его широкой ладони. На правой руке у него большой и указательный пальцы были скрючены.

— Как учение? — Тачибана прищуренными глазами наблюдал за курсантом. Тёмно-синий костюм, похожий на полувоенную форму. Аккуратно пострижен. Гладко выбрит. В школе хороший порядок!

— Учиться вроде поздновато мне…

— Не даёт пользы?

— Пользительно, если считать себя военным. Обиды не имеем, господин.

— Земляков давно видери?

— Порядочно прошло. Как-то всё не с руки. — Аркатов понимал, что к Тачибана вызван не ради пустой беседы. Он имел уже дело с этим капитаном в Харбине.

— А почему бы не встретиться?.. Однопорчанам есть что помнить. Жизнь на чужой земле имеет плохие свойства… В Трехречье казаки вместе, а в Харбине — поодиночке. Где Скопцев? Где Кузовчиков? Где Ягупкин?..

— Ни к чему мне они!

— Имеем урок-практика, курсант! — Тачибана отпивал маленькими глотками чай. — Задание: искать нужных людей! Вам зачёт, Аркатов. Ягупкина исключить — нас он не забывает.

Аркатов сообразил: японцу нужно знать настроение этих двух! Затевает что-то капитан.

— Трудно разыскать да узнать — мильон людишек!

— Это — задание! Человек подвержен соблазнам, урядник. Только в целое яйцо муха не залезет.

— В небе все вороны одинаково чёрные — не просто отличить.

— Расходы, конечно, требуются. А деро спешное! — Тачибана отсчитал несколько крупных купюр и передал Аркатову. — Доклад жду завтра к вечеру!

— Как я понял, прощупать, чем дышут землячки? Или ошибся?

— Курсант вышел из вас хороший! Саёнара! До свидания, Изот Дорофеевич.

От Тачибана урядник Аркатов доехал трамваем до конного виадука. Там пересел на автобус «Чурин — Модягоувка» и сошёл затем на остановке «Полицейская». Обогнув новый Благовещенский храм Приснодевы Марии, потолкался среди грузчиков у мельницы Чурина — здесь постоянно нуждаются в сильных плечах и ухватистых руках. Среди разношёрстной братии Скопцева не оказалось. Через городской сад направился к пристанскому участку «Ковши», куда пригоняли сплотки леса, но и там казака не обнаружил. По Соляной улице вышел к причалам с баржами. И снова потерпел неудачу.

Солнце клонилось к полудню и Аркатов начал обход злачных общедоступных мест: харчевни, дешёвые столовые, третьесортные трактиры. Тут обычно ошивались любители пропустить рюмашку ханьшина (русские называли «хана») или выпить кружку пива. Площадная брань вперемешку с матюками и тоскливой песней — отличие российских эмигрантов. Китайцы не имели удачи показываться на миру нетрезвыми. Для них перепой значил «потерю лица» — равносильно осрамиться не только самому, но и всему роду до «надцатого» колена.