Крушение мировой революции. Брестский мир - Юрий Фельштинский

Ленин уже готов был увидеть в Троцком конкурента на руководство революцией. Однако в ночь большевистского переворота Троцкий сдал Ленину главный и самый трудный экзамен: организовав захват власти в городе Петроградским советом, он, видимо, спас не только большевиков, как партию, но и Ленина. Утром 24 октября «распространился слух о том, что правительство Керенского решило арестовать всех главарей большевиков и вообще принять против них самые решительные меры»[3]. На вечернем заседании Временного совета Российской республики (Предпарламента) 24 октября Керенский публично называл Ленина «государственным изменником» и открыто признал, что «Временное правительство твердо решило подавить большевизм и что все меры приняты против готовящегося выступления»[4]. Большевики, пишет один из очевидцев событий, были этим «очень обеспокоены». В 3 часа дня 25 октября Рязанов безуспешно пытался выяснить в Смольном, действительно ли «правительство решило арестовать всех большевиков». Ясного ответа Рязанов не получил. Троцкий поэтому не стал рисковать и выступил не 26 октября, приурочивая переворот ко дню открытия съезда Советов вечером 25-го, а на сутки раньше. Именно этим можно объяснить тот факт, что большевики, которым принадлежало большинство на съезде Советов и которые знали о предстоящем провозглашении съездом низвержения Временного правительства и перехода всей власти к Советам, решили не дожидаться открытия съезда. Заговорщики и правительство поменялись ролями: вечером 25 октября уже ходил слух о том, что большевики намерены «арестовать весь состав правительства, а в первую голову Керенского»[5].

Захватив власть, Троцкий уступил ее Ленину, прождавшему весь период подготовки переворота в Разливе и на конспиративных квартирах и неожиданно для всех появившемуся публично лишь на Втором съезде Советов, уже после захвата власти, в неузнаваемом виде — бритый, без бороды и усов[6]. Грим и парик настолько изменили Ленина, что узнать его было невозможно даже тем, кто был с Лениным хорошо знаком[7]. Революционер, в момент восстания прячущийся по конспиративным квартирам под гримами и париками[8], мог бы не рассчитывать на такую милость со стороны Троцкого. Но тот уступил Ленину власть в обмен на вхождение в большевистскую организацию — так хотелось Троцкому стать частью этого побеждающего слова — большевизм.

Однажды признав лидерство Ленина, Троцкий оставался лоялен ему и большевистской партии. Ленин же, умевший влюбляться в нужных ему людей (даже и в тех, кого раньше мог величать «иудушкой»)[9], ценил Троцкого зa его преданность революции и готовность пожертвовать личной властью ради интересов дела. Про себя Ленин слишком хорошо знал, что добровольно никогда не уступил бы руководства правительством. Он просто терял интерес к делу, если руководящая роль не принадлежала ему. В этом заключалась необыкновенная сила его личности. Но в этом была и очевидная слабость Ленина как революционера. На переговорах в Брест-Литовске Ленин не был для немцев соперником: ради сохранения собственной власти он заключил бы с немцами сепаратный мир на любых условиях (что он и сделал в марте). Переговоры должны были вести те, кто ничем не был обязан германскому правительству. Более правильной — с точки зрения интересов революции — кандидатуры, чем бывший небольшевик Троцкий, трудно было сыскать: наркоминдел отправился на переговоры, зная, что лично его немцам шантажировать нечем[10].

Совершенно очевидно, что в мире прежде всего были заинтересованы Германия и Австро-Венгрия, а не советское правительство. Если бы немцы считали, что могут и дальше вести войну на Восточном фронте, они бы уже в декабре 1917 года диктовали ультимативные условия, а не вели переговоры с советской стороной как с равной. Уверенность в том, что силы покидают страны Четверного союза и что единственным спасением является заключение сепаратного мира с Россией вселилась в министра иностранных дел Австро-Венгерской империи графа О. Чернина еще в апреле 1917 года. В записке, поданной императору Карлу и предназначавшейся для вручения германскому кайзеру, Чернин утверждал, что «сырье для изготовления военных материалов на исходе», «человеческий материал совершенно истощен», а населением, вследствие недоедания, овладело отчаяние. Возможность еще одной зимней кампании Чернин совершенно исключал, считая, что в этом случае империи наступит конец[11].

Что же стояло за планами сепаратного мира с Россией? Прежде всего, переброска войск с Восточного фронта на Западный, прорыв Западного фронта, взятие Парижа и Кале, непосредственная угроза высадки германских войск на территории Англии. «Мы не можем получить мира, — писал Чернин в своем дневнике, — если германцы не придут в Париж». Но занять Париж немцы смогут лишь после ликвидации Восточного фронта. Значит, перемирие с Россией есть «чисто военное мероприятие», конечная цель которого — ликвидация Восточного фронта для переброски войск на Западный[12].

Разумеется, против таких перебросок категорически возражали социалисты Европы, поскольку перемирие на Востоке приводило к усилению германской армии на Западе. Публичные протесты советского правительства против подобных перебросок немецких войск, если и были искренни, ни к чему не приводили, поскольку контролировать немцев не представлялось возможным и на любое заявление советской стороны германская неизменно отвечала, что проводимые переброски планировались еще до начала переговоров. Именно так и было записано в договоре о перемирии: «Во время заключаемого перемирия никакие перевозки германских войск не имели бы места, кроме тех, которые были решены и начаты до этого времени»[13].

Начав переговоры о перемирии с советским правительством, германское военное командование в спешном порядке перебросило с Востока на Запад большую часть боеспособных войск. «Впервые за все время войны, — писал впоследствии командующий войсками Восточного фронта генерал М. Гофман, — Западный фронт имел численный перевес над противником». Сепаратный мир с Россией становился ключом к победе Четверного союза в мировой войне. Правда, мир предполагалось заключать с правительством, которое сами же немцы провезли через Германию и которое кроме них никто не признавал. Но это не смущало германских и австро-венгерских дипломатов. «Чем меньше времени Ленин останется у власти, — писал Чернин, — тем скорее надо вести переговоры, ибо никакое русское правительство, которое будет после него, не начнет войны вновь». В этом была своя логика.

Германские и австрийские дипломатические деятели хорошо понимали, с кем они собираются вести переговоры и какие цели ставят перед собою русские революционеры. «Несомненно, что этот русский большевизм представляет европейскую опасность»,— писал Чернин, считавший, что было бы правильнее «вовсе не разговаривать с этими людьми», а «идти на Петербург и восстановить порядок». Но сил для этого у Центральных держав не было[14]. Приходилось вести переговоры.

19 ноября (2 декабря) русская делегация, насчитывающая 28 человек, прибыла на немецкую линию фронта, а на следующий день — в Брест-Литовск, где помещалась ставка главнокомандующего германским Восточным фронтом[15]. Как место для ведения переговоров Брест-Литовск был выбран Германией. Очевидно, что ведение переговоров на оккупированной немцами территории устраивало прежде всего германское и австрийское правительства, поскольку перенесение переговоров в какую-нибудь нейтральную страну вылилось бы в межсоциалистическую конференцию. В этом случае, конечно же, конференция обратилась бы к народам «через головы правительств»[16] и призвала бы к всеобщей стачке или гражданской войне. Тогда инициатива из рук германских и австро-венгерских дипломатов перешла бы к русским и европейским социалистам.

Мнение руководителей русской революции по вопросу о месте ведения переговоров в общем сводилось к тому, что переговоры выгоднее вести в нейтральной стране, например, в Швеции. Однако было очевидно, что этот путь не даст быстрых результатов, а скорее всего приведет к срыву переговоров[17]. В тому же в Бресте Ленин с Троцким были застрахованы от вмешательства в переговоры социалистов стран Антанты. В Стокгольме же им пришлось бы на виду у мирового общественного мнения настаивать на всеобщем демократическом мире (без аннексий и контрибуций)[18], хотя бы уже потому, что социалисты Англии, Франции и Бельгии не могли согласиться на русско-германское сепаратное соглашение. В Бресте решал Ленин. В Стокгольме Ленин становился сторонним наблюдателем. И какой-нибудь Парвус или Радек-Ганецкий-Воровский, со связями в Скандинавии в международном социалистическом движении и в дипломатических сферах[19] могли оказаться важнее Ленина и всего русского ЦК.