Во имя Мати, Дочи и Святой души - Михаил Чулаки

Голос старика постепенно осип, и одышка стала возвращаться.

– Черт бы с ним, со всем миром. Пусть проваливается в эту дыру бездонную. Мне бы освободиться. Пожить бы еще, сколько Госпожа Божа отпустит – только свободным человеком. Сбросить бы рабство, в котором не отличаюсь от любого скота хвостатого и копытного. Хуже скота, потому что у них всё просто, а мы, люди, извращений напридумывали, искусства. Вся культура – каталог извращений. Пожить бы без рабства безысходного, чтобы не превращаться в один взбесившийся… взбесившийся… который только и стремится как бешеный лосось наперекор любым порогам! Только и стремится в… Тьфу!

И дед обильно плюнул в доверчиво раскрытую перед ним Клавину девичью книжку с картинкой.

Клава половины не поняла из дедовьего бреда, но поняла, что ругает он саму Госпожу Божу под видом поклонения Её-Их силе. И ругает всех женщин, которые покорны Госпоже Боже. И всех мужчин тоже, которые покорны просто женщинам и через них – Госпоже Боже. И кто ругает – если бы красивый и сильный, похожий на Шварценегера, то приятно было бы и стерпеть от такого. Но ругает мерзкий дед, едва дышащий. Даже папусик никогда не бывал таким мерзким. Может, еще будет, когда совсем состарится.

И плевок этот – в самое дорогое место, которое пока еще нельзя даже доверить никому, потому что Свами не велит, а через Свами – сама Госпожа Божа, плевок этот унизил Клаву так, как ничто и никто в жизни ее не унижал. А ведь ей бомжи, когда в подвале поймали, пытались в рот написать.

Дед ослаб и хрипел. И тогда Клава сама собой сползла ему с груди на шею и свела как смогла свои несильные бедрышки. Упрямые.

Дед хрипел и синел и сучил руками у нее за спиной, но оттуда со спины оттолкнуть ее не мог, даже надвинул туже своими бестолковыми толчками.

А потом хрипеть стал меньше. И совсем перестал, только сделался синее и чернее.

Клава еще посидела. Теперь, когда не хрипел и не выкрикивал божемерзких слов, Иван Натальевич выглядел даже лучше. Симпатичнее стал. И Клава боялась расслабить бедра, чтобы снова не начал дед хрипеть и ругаться.

Но наконец осторожно раздвинула бедра для опыта. Тишина. Не совсем тишина. Какие-то далекие невнятные звуки. Но не из деда – со стороны.

Клава перешагнула через затихшего деда и босая пошлепала в кухню.

Усталая, но гордая собой: исполнила долг, завещанный от Божи, помогла Ей-Им вымести частичку мусора человеческого!

Валерик смотрел телевизор! Приглушив звук, но все-таки не совсем. Вот откуда невнятные звуки!

– Ты что-о?! Грех же!

– Сестричка, я недолго… погоду только хотел… не рассказывай…

Долго было раскладывать его для правильной порки, да и не заслужил он, потому что в наказании на круглых аппетитных булочках силен элемент любовный, Клава это очень чувствовала еще дома, когда папусик с мамусенькой таким способом на ней разогревались. А в Сестричестве подтвердилось многократно. И Клава изо всех сил, зажмуривая глаза, нахлестывала Валерика по щекам. Слева и справа, слева и справа. Изо всех сил, изо всех сил – и становилось легче.

Наконец она так устала, что даже не разревелась.

– Пошли.

– Чего Иван Натальевич? – спросил Валерик заискивая. – Заснул? А то можно еще в ванной у него помыться. Вдвоем и не торопит никто. Давай?

Клаве противно показалось залезть в ту самую ванну, в которой много раз мылся мерзкий дед. Она только пошла одна, чтобы отмыться от мерзкой харкотины, может, даже заразной, а когда Валерик сунулся было – хватила его какой-то скалкой со всей силы. Потому что стыда между ними нет и секретов, но харкотина дедова – смертный стыд, от которого надо отмываться одной.

Немного чище стало наконец – на душе и на теле.

– Пошли. У нас не хуже помыться можно. Я только так здесь.

Валерик и не заглянул в комнату, а Клава ничего ему не объяснила.

Вернувшись в корабль, вошла к Свами уверенно, почти как равная к равной в эту минуту. Свами неспеша учила какую-то сестру. По задним частям и не узнать. Большую сестру, судя по размеру частей. Непонятно почему, Клава греховно вспомнила телевизор, который когда-то еще дома сообщил голосом привычного актера: «А жизнь продолжается!» Жизнь продолжалась без деда гораздо лучше, чем при нем!

Свами неспеша поучила сестру. Та встала – и оказалась бывшей доценткой.

– Ах, сладкая Свами, спасибо за науку. Такой смысл во всем – и в этом смирении, в этом безоговорочном подчинении!

– Не гуторь лишне. Скажи просто: «Слава Госпоже Боже».

– Ну конечно же, конечно: слава Госпоже Боже и ныне, и присно…

– Поди пока. Шумишь зазря много. Философия от слова «фи» в тебе не перебродила.

Не выпуская любалки, Свами повернулась к Клаве, не отойдя от какого-то прежнего гнева – вызванного доценткой, наверное:

– Ну, как наш милый Иван Натальевич? Чего ж не оставил тебя? Плохо ты ему понравилась? Значит, мало я тебя учила сегодня. Сейчас повторю! Лежит один, как мумия, а ему кровь все время разгонять нужно.

Клава спокойно отразила иссиний взгляд. Как учил Витёк? Серебряный плащ отражает? Чистая совесть, значит, тоже.

– А он умер совсем, – небрежно сказала Клава.

И без всяких принятых добавлений: «Сладкая Свами» или «Слава Боже».

– Как – умер?

– Ну так: волновался, кричал, а потом плюнул и умер. С натуги, наверное.

– Сам?

– Сам.

Конечно же, дед умер сам: сам посадил Клаву на себя, не виновата же она, что немножко съехала вперед деду поперек горла. Поэтому Клава не лгала перед Свами и Госпожой Божей.

– Упал он, что ли, или как?

– Как лежал, так и умер.

– Так он лежа кричал и ругался?

– Ну да. А как умер, так успокоился. Будто заснул.

– А вещей там твоих не осталось?

– Не. Чего такого? Старый – лег и умер.

– Ну, а ты его приласкала немножко?

– Немножко. Всё как он просил – всё делала.

– Ну и Слава Боже. Всё по воле Ее-Их. А последние минуты мы ему усладили своими заботами. Ты хорошая девочка, сестричка. Надо и награду тебе. Не все же наказаниями учить – награды тоже учат. Возьми вот.

Она раскрыла перед Клавой большую коробку конфет. Каждая конфета была обернута в серебряную бумажку и лежала в отдельном гнездышке. Словно в ряд весталки действенные.

Клава взяла конфету.

– Слава Госпоже Боже, – ясно произнесла она и осторожно надкусила шоколад.

В рот брызнул ликер.

Конфета оказалась получше соседкиных бомбочек из прежней жизни: потому что еще и с вишенкой внутри.

19

Охотничьим шагом леопардовым уверенно вошел Витёк – все еще не переодетый.

– А, ты нашлась, сестричка, – невежливо обратился он сперва к Клаве.

– При мне между собой не говорят, братик, – заметила Свами, но терпеливо.

А Витёк и не подумал поцеловать ей ручку и ответить по уставу сестрическому: «Мой грех, поучи».

– Я тут посмотрел, Свами, жилплощадь здешнюю. Если нанимаешь сторожить, ты и комнату дай. Как скотина на соломе, я спать не нанимался.

– Я не нанимаю, братик. Я тебе служение предлагаю. Всем верным сестрам и братьям Госпожа Божа снисходит служение ниспослать.

– Службу, значит. А служба, Свами, бывает срочная и на контракте. Сестричка вот и пацанки другие, может, у тебя срочную проходят, а я только если на контракт. А контрактникам даже в армии платят, потому что даром дурных нет. Хоть и плачет всегда начфин, что ему округ не проплачивает. Так то армия, хребет державы, как генерал Шкурко говорил. Я всеми видами оружия владею и любую технику вожу, как помкомвзводу положено, мне с моей квалификацией три лимона любая фирма отвалит. А ребята обещали и на пять место найти.

– Ты у нас истину познаешь, спасешься, когда наступит перемена чисел и истребятся по милости Госпожи Божи враги Её-Их, а купно все темные невры неразумные.

– Найду и спасусь, дело выгодное. Но до перемены чисел тоже дожить надо. А даром только птички какают.

– Мы все в корабле нашем доживем во благости до перемены чисел и воздвижения Царствия Госпожи Божи на небе и на Земле. Доживем накормлены и согреты телесно, любовью сестрической взысканы, души же в горнем свете прохлаждаются!

– Я и не против любви сестрической, но мне нельзя без каюты отдельной и денежного довольствия по норме. Три лимона на большом корабле – не деньги. Зато охрану обеспечу, а без охраны сейчас и детский сад начинать не стоит. Чтобы, значит, чужие лисы в твой курятник не забегали.

– Только свои, да?

– Всякий курятник должен свою лису кормить.

– Гордость в тебе играет, братик. Ну да смиришься постепенно, когда свет истины проникнет глубже. Госпожа Божа всех смиряет, кого накроет любовью своей. А которые не смирятся, те истребятся. Подыщу тебе комнату пока. Даже и в городе. Тут ладья новая причалила к нам на Петроградской. Там пока не прибрано, дня через два совсем освободится. А пока тут. По коридору рядом. Вокрестить только вот тебя еще надо.