Паладины - Андрей Муравьёв

– Ну все, наелся. – Он повернулся к хозяину палатки. – Спасибо, архонт.

Ксир сдержанно кивнул.

Вождь булгарских вспомогательных войск поднялся и двинулся к выходу. Уже у самой портьеры, закрывавшей проход наружу, он остановился, вспомнив что-то:

– Так мне обнадежить твоего посла, дука?

Вутумит, погруженный в свои мысли, не сразу понял, что степняк имеет в виду.

– Ты о ком?

Опос кивнул в сторону портьеры:

– Тот ломбардец, рыцарь, которого ты послал… Он ждет. Говорит, ты обещал освободить его людей или кого-то там еще?

Мануил вспомнил и махнул рукой:

– Да-да, конечно. Только он, кажется, из Флоренции… Пускай он – варвар, но мне… и кесарю нужны верные друзья среди латинян. Зови его сюда, славный Опос.

Толстый командир наемников небрежно махнул рукой и быстро покинул шатер.

8

Несмотря на обещания великого дуки отпустить всех сразу после удачных переговоров, отправляться тотчас же на освобождение его товарищей никто не собирался. Горового сухо поблагодарили, угостили скромными яствами и вином и предложили отдохнуть до обеда. Сам Вутумит был измотан, эпарх Ксир клевал носом – заниматься делами какого-то рыцаря из далекой Италии не желал никто.

На замечание Тимофея Михайловича о том, что его друзей могут повесить к утру, Мануил усмехнулся:

– Не такой уж я кровожадный – за пару бандитов пилигримов вешать. Не волнуйся, посидят твои люди еще полденька в тюрьме, только больше ценить свободу будут!

– А как же ваш приказ?

Мануил отмахнулся:

– Отдыхай, сеньор рыцарь, заслужил. А с приказом… Василий, смотритель тюрьмы, обязан мне. Так что если я сказал ему без моего приказа никого из твоих людишек не трогать, то, значит, так все и будет.

Говорил флотоводец на немецком языке с многочисленными вкраплениями латыни и итальянских слов. Византийский стратиг знал почти полтора десятка языков, но при разговоре с казаком, как и при беседах с любым иностранцем, старательно скрывал это, прикидываясь, что может сказать не больше одной-двух фраз. Будь у него не так мало времени, Вутумит для вида вызвал бы толмача. Знать о его способностях собеседнику было вовсе не обязательно, глядишь, и сболтнет при нем что-нибудь ценное. Иногда случайные реплики, сорвавшиеся с уст людей, полагающих, что их никто не поймет, решают судьбы сражений и даже военных кампаний.

Сейчас же великий дука устал и не скрывал этого.

После непродолжительного спора он снарядил из числа своих приближенных гонца, который должен был доставить в тюрьму записку. После этого все присутствующие пошли отдыхать – бессонная ночь сказывалась.

…К полудню к воротам тюрьмы прибыла целая процессия. Получив от эпарха грамоту, что позволяла пребывание в городе и ношение оружия, Горовой послал за своими людьми, остававшимися на постоялом дворе, и лошадьми. Теперь он выглядел куда более солидно, чем при задержании: верхом, в длинной кольчуге и с притороченным копьем, в окружении полудюжины конных же воинов, свирепо поглядывающих на встречных греков. Если бы не десяток всадников Вутумита под командованием проэдра Георгия Тансадиса, которых великий дука послал сопровождать союзника, то рыцаря, несмотря на грамоты, задержал бы первый городской патруль.

Ворота тюрьмы открылись быстро. Василия Василаки, начальника этого учреждения, на месте не обнаружилось, зато вылез на крыльцо его заместитель, толстый чинуша в тоге, выпачканной снизу вином и грязью.

Увидев Горового, в раздумье остановившегося в воротах, он приветливо махнул рукой:

– Ну что ты там так неуверенно топчешься, варвар?! Смелее, смелее… топай на хрен…

Остроумие чиновника не блистало оригинальностью. Был он пьян, смел и считал себя вправе посмеяться над просителями. Тем более что перед ним стоял какой-то дикарь.

Подчиненные, столпившиеся у крыльца, громко расхохотались, услышав изысканную шутку начальника. Но улыбки сползли с их лиц, когда вслед за рыцарем на двор тюрьмы въехали всадники великого дуки и суровые иноземные воины, основательно вооруженные и облаченные в доспехи.

– Куда это вы собрались? – стараясь не терять лица, пробасил со своего места первый заместитель.

Тансадис окинул взглядом хорохорившегося толстяка и протянул письмо:

– Это указание великого дуки освободить людей сего славного графа, задержанных вчера около ипподрома.

Чиновник выглядел смущенным. Под взглядом гарцующего рыцаря, его людей и, самое главное, порученца одной из влиятельнейших особ Империи, хмель практически покинул пышущее здоровьем тело. Теперь он больше походил на сдувшийся шарик.

– Боюсь, проэдр, что не смогу выполнить приказ стратига, – наконец-то неуверенно промямлил он.

– Что?!!

Чинуша засуетился:

– Господин Василаки убыл домой. А вчера вечером появились люди Михаила Анемада. У них был приказ кесаря, касающийся тех латинян, которые отказались переправляться через пролив и остались грабить горожан. Они изъяли людей, про которых ты говоришь мне, уважаемый. Сегодня, насколько я знаю, их судили.

На лице посланника дуки заиграли желваки.

– И что постановил суд?

Толстяк пожал плечами.

– Что же еще?! Смерть!

Георгий скрипнул зубами, конь под ним почувствовал гнев хозяина и начал теснить грудью вегилов, все еще толпящихся у крыльца.

– И ты не сказал им, что эти пленники нужны великому дуке?!

Чиновник сделал такое выражение лица, что стало понятно, что последний вопрос можно отнести к риторическим.

– Что говорит толстяк? – Казак не поспевал за незнакомой речью.

Георгий взглянул на солнце, задумался.

– Где мои люди? – подъесаул старательно выговаривал тяжелые латинские фразы.

Тансадис очнулся от размышлений:

– Солнце высоко. У нас еще есть время.

Он хлестнул своего рысака и ринулся в сторону открытых ворот, бросив через плечо оторопело глядящему вослед казаку:

– Быстрей за мной, варвар! Если только вы желаете увидеть ваших людей живыми!

9

Их постригли. Постригли, как говорят в конце двадцатого столетия, под ноль. Потом аккуратно соскоблили бритвой усы, бороды и остатки растительности на лице и шее. Все заняло от силы полтора десятка минут, но для распятых на помосте русичей эта процедура растянулась на годы. Все время казалось, что ухмыляющийся грек полоснет кого-нибудь из них по шее своим сверкающим инструментом.

Старик лыбился беззубым ртом, что-то вполголоса шептал, но так и не сделал ничего опасного – только брил и стриг. Даже пореза не нанес.

Не успели трое пилигримов перевести дух, как их ловко раздели, отвязали от помостов, кинули каждому по грязному рубищу.

– Одевайтесь. – Эту фразу здоровенный мавр-вегил повторил на пяти языках, но смысл дошел до «полочан» не сразу. Как во сне они натянули на тела чужие заношенные тряпки и по сигналу тюремщика двинулись к выходу.

– Куда нас? В тюрьму? – тихо попробовал спросить Улугбек Карлович, но чувствительный удар в плечо явно показал, что отвечать на его вопросы тут никто не собирается.

Под присмотром трех десятков вегилов и полусотни пелтастов приговоренных латинян вывели на улицу. Вдоль дороги уже толпились горожане, привлеченные невиданным зрелищем – казнью тех самых безбожников, которые вчера устроили бойню у Пропонтиды. Войска Империи понесли чувствительный урон от неуступчивых «кельтов», и народ жаждал отмщения. Как ни старались стражи, приставленные к процессии, но в повозку, в которой везли «полочан», полетели не только гнилые овощи, но и увесистые камни, палки, нечистоты.

Началось движение. Преступников, осужденных императорским судом, везли к месту казни. Они стояли в повозке, прикрученные к деревянной перекладине, проходящей над головами. С каждым метром поток грязи и булыжников только возрастал, так что через квартал воинам толстого чернокожего вегила, руководившего перевозкой, пришлось разгонять толпу и древками копий осаживать наиболее ретивых.

Еще через две сотни шагов взорам уже порядком избитых русичей открылась небольшая площадь, заполненная народом. Костя видел, как осунулось лицо Улугбека Карловича, побелели скулы Захара. Сам он старался держаться ровно, но очень болели плечо и спина, рассаженные попавшими в них кусками кирпича. Профессору досталось меньше, ему только поцарапали скулу и подбили длинной клюкой глаз, зато красноармеец уже практически висел на перекладине, удерживаемый больше ремнями и собственной гордостью. Он стоял первым в повозке, и большая часть метательного арсенала горожан пришлась на его долю. Пригодько изредка приоткрывал веки, защищая их локтем от летящих в его голову нечистот. Но при выезде на площадь и его фигура подобралась, спина выпрямилась, открылись глаза. Сибиряк, так же как и друзья, готовился к смерти.

Площадь Тавра оказалась только промежуточной остановкой.

У аккуратного постамента, сложенного из дорогого румийского[44] гранита, чиновник, сопровождающий процессию, зачитал народу перечень прегрешений осужденных и объявил о назначенном им наказании. Плебс встретил приговор бурей ликования. «Полочан» не просто приговорили к смерти – их везли по той самой дороге, по которой доставляли к месту казни государственных преступников, вызвавших гнев самого кесаря. Все это еще перед выездом им тихо прошептал возчик. Тогда Сомохов еще сумел перевести услышанное на русский язык. Теперь профессор не смог бы сказать ни слова – все его лицо закрывала маска из полуразложившихся капустных листьев.