Связанные одной тайной - Антон Леонтьев

Слушая хозяев избушки, Таня убедилась, что старики безобидные, хотя у каждого из них имелись свои причуды. Однако ведь они спасли ее — Иваныч в реке нашел и из воды вытащил, а Евсеевна то ли травами, то ли ведьмовством, то ли силой воли к жизни вернула.

Как ни силилась, Таня не могла так и ничего вспомнить. Старики, не долго думая, нарекли девочку Дашенькой — в честь внучки, которая была чуть постарше, когда погибла — стала жертвой какого-то мерзавца, изнасиловавшего ее и задушившего.

— Вот, пей, — говорила Евсеевна, в очередной раз подавая ей душистый напиток. — Чувствуешь, как здоровой становишься?

— Да, — подтверждала Таня. А однажды спросила: — Бабушка, если вы такая кудесница, можете сделать, чтобы память ко мне вернулась?

Евсеевна, грозно посмотрев на нее, ответила:

— А на что тебе память, Дашенька? Думаешь, ты в реке случайно очутилась? Мы с Иванычем внучку потеряли, поэтому понимаем, что изверги с тобой сделать хотели. А ведь ты дитятко еще, тебе жить и жить! Только опасность еще не миновала! Живи здесь, никто тебя отсюда не прогонит, никто тебя здесь не найдет. Просто у нас все, но неголодно. Старик будет нам пропитание добывать, да и люди, которые за советами ко мне обращаются, кое-что в благодарность оставляют. Кто-то и деньги сует. Раньше я не брала, а теперь буду брать — надо же тебе одежки справить модные!

— Но мне хочется знать, кто я такая, какая у меня семья, кто моя мама… — начала Таня приподниматься.

А Евсеевна, положив ей на плечо сухую руку, буквально вдавила девочку обратно в лежак.

— Все это позади тебя осталось, Дашенька! Наоборот благо, что ты не помнишь случившегося с тобой. Потому как начала ты новую жизнь, и в ней все хорошо будет. Мы с дедом станем о тебе заботиться. И даже лучше, чем о родной внучке, потому что тех прошлых ошибок уже не допустим. А со временем я тебя премудростям кое-каким обучу, так же, как бабка моя меня саму обучала…

Спорить со старушкой оказалось бесполезно, ведь Евсеевна была женщиной властной и возражений не терпящей.

Однажды Иваныч украдкой показал Тане затейливый медальон, который был на груди девочки, когда он «утопленницу» из воды вытянул. Таня рассмотрела его, и у нее в голове шевельнулись слабые воспоминания. Перед глазами возникла картинка: красивая женщина в темных очках стоит на коленях и вешает ей на шею медальон. Это ее мама? А потом появилась другая картинка — женщина в крови, лежащая на диване в комнате без окон…

Медальон был покорежен, ибо пуля попала прямо в него. И — застряла. И Иваныч, мастер на все руки, медальон поправил, но пулю удалять не стал, оставив ее в центре золотого украшения.

Наконец Таня, которой во время болезни пришлось практически под ноль обрить волосы, смогла покинуть домик. И она поняла, что находится на берегу реки, на самом краю какой-то деревни, в которой остались одни только пожилые люди. Но Евсеевна и Иваныч ни с кем из односельчан отношений не поддерживали, ибо, как сказал старик, их тут боялись.

— Мою Евсеевну, положим, бояться нужно, она самая настоящая ведьма, хоть это и отрицает, — сказал однажды Тане дед. И усмехнулся: — А вот меня-то чего бояться? Думают, я тоже колдовать могу?

Но Иванычу, похоже, льстило, что его, как и Евсеевну, считают человеком опасным, якшающимся с нечистой силой.

Большую часть дня старик занимался тем, что чинил старые-престарые рыболовные снасти и копошился в огороде, а по вечерам слушал радио, читал книги в глянцевых обложках, когда-то купленные им в городе. Издания повествовали о загробной жизни и о том, что ожидает после смерти грешников и праведников.

Евсеевна была не самой лучшей хозяйкой, а кухаркой так просто отвратительной — вечно у нее все подгорало или, наоборот, было сырым. Часто она принимала людей, которые тонким ручейком тянулись к избушке. Для этого у знахарки имелась своя горница и особый, с другой стороны, вход.

Место было красивое, хотя и диковатое. А Таня вдруг поняла, что Евсеевна, кажется, права — найдя новую семью, ей нечего пытаться вернуться в прошлое. Ибо два старика и были теперь Таниным настоящим и будущим…

Как-то ночью, когда все обитатели домика уже спали, в дверь кто-то постучал. Иваныч, прихватив топор, осторожно прошел в сени. Евсеевна же, накинув на седые волосы платок, велела Тане-Дашеньке забраться на печку и задернула занавеску.

— Что, старичье, дрыхнете? — послышался мужской голос.

Затаившаяся на печке девочка, подсматривавшая в зазор между занавеской и стенкой, увидела пузатого милиционера, вошедшего в комнату.

— Да нет, Сергей Павлович, не спим еще, мы же старые, бессонницей страдаем… — залебезил перед незваным ночным гостем Иваныч, который как-то упомянул, что местный участковый субъект жестокий, злопамятный и продажный.

Евсеевна же, скрестив руки на груди, сурово произнесла:

— Сережка, чего приперся посреди ночи? Утра, что ли, дождаться не мог? Ведь только нечисть болотная по кочкам при луне скачет и честных людей пугает.

Милиционер, сдвинув на затылок фуражку, заворчал:

— Но-но-но, Евсеевна! Ты что себе позволяешь? Какой я тебе Сережка? Я при исполнении обязанностей, я властью облечен государственной…

— Был Сережка, им и остался! — оборвала его старуха. — Разве забыл, как когда помирал, маманя твоя тебя ко мне притащила? Ты тогда, конечно, худющим мальчонкой еще был, а не таким боровом, как сейчас. И сдох бы, если б я из тебя глиста поганого не вывела, а заодно и порчу не сняла…

Напоминание о том, что он когда-то был худющим мальчонкой, да еще с глистом поганым внутри, милиционеру явно не понравилось.

— Разговорчики, Евсеевна! Будешь каркать, я вас быстро к ногтю прижму. Иваныча за то, что браконьерством промышляет, а тебя за то, что занимаешься незаконной предпринимательской деятельностью, людям голову своим ведьмовством морочишь, а налогов не платишь.

Евсеевна, женщина явно не из робкого десятка, усмехнулась, показывая редкие желтые зубы.

— А я тогда так сделаю, Сережка, чтобы глист в тебя снова вселился. Вот ему раздолье-то будет в таком толстом борове, каким ты теперь сделался, на взятках жируя. Или, думаешь, обманываю?

Милиционер крякнул и даже схватился за кобуру.

— Иваныч, приструни свою жену-ведьму, не то я ее в «обезьянник» запихну! И вообще, нечего меня стращать, Евсеевна, всем известно, что никакая ты не ведьма, только вид делаешь, дабы деньгу зашибить.

Однако его голос не звучал очень уж уверенно.

— Если всем известно, то чего тогда прутся? И твоя мамаша, кстати, тоже. И женушка твоя, которой ты никак ребеночка сделать не можешь. Кстати, и не сделаешь, если будешь меня тут стращать, — прокряхтела старуха.

Милиционер, сняв фуражку, примирительно сказал:

— Ладно, Евсеевна, давай обойдемся без угроз. Ты же знаешь, я человек подневольный: не сделаю, как приказано, меня со службы турнут. Я к вам по делу пришел. Слухи дошли, что у вас внучка объявилась. Та, что в Москве живет…

Таня заметила, как старики быстро переглянулись. Иваныч тут же прикрыл глаза и прикинулся валенком, что отлично умел, а Евсеевна коротко произнесла:

— Ну?

— Так объявилась или нет? — спросил милиционер.

— А кто гуторит-то? Дементьевна? — снова не ответила ему Евсеевна. — Так она ж брехливая, как собака из подворотни! Или дочурка Хрусталевых? А та, сам знаешь, с рождения малохольная, вечно болтает что ни попадя…

Милиционер опять начал заводиться:

— Евсеевна, ты мне вопросом на вопрос не отвечай, зубы мне не заговаривай! Объявилась внучка или нет?

— Ну… Ну… — протянул Иваныч.

И тут взгляд гостя натолкнулся на детские туфли, стоявшие перед печкой.

— А это что такое? Откуда у вас? Значит, точно объявилась. Покажите, где прячете!

Он хотел было ринуться к печке, но Евсеевна перегородила ему дорогу.

— Ну, объявилась, и что с того? Только как объявилась, так и упорхнула обратно.

Милиционер взревел раздраженно:

— Ты же врешь и не краснеешь, Евсеевна! Но я расколол вас по всем правилам сыскного дела. Задал вопрос-ловушку, а вы, лопоухие, в нее и угодили. Думаете, я не в курсе, что ваша внучка Дашенька умерла? А другой у вас отродясь не было! То есть если у вас кто-то в доме и есть, то никак не ваша внучка.

Толстый дядька отодвинул старуху, подошел к печке, резко отодвинул занавеску. И — отшатнулся, увидев трясущееся, с уродливой гримасой на черном лице, страшилище непонятного пола, бившееся словно в эпилептическом припадке и дико вращавшее глазами.

— Это что за чудо у вас тут такое? — растерянно спросил он, тыча в Таню, успевшую наскоро измазать лицо сажей и изображавшую из себя убогую. — Откуда?

Задернув занавеску, Евсеевна спокойно объяснила:

— Из самой Москвы девчушку на днях привезли. Семья богатая, эти, как их называют, «новые русские», а в дочку их бес вселился.