София - венецианская заложница - Энн Чемберлен

— Я действительно думал, что встречусь с тобой в царстве Нептуна к концу этого дня, — сказал я. — О Боже, как же получилось, что ты выжил?

— Спасибо Аллаху! Этот небольшой флот мусульман увидел корабль рыцарей перед тем, как тот утонул. Они спасли меня и, узнав, что я с ними одной веры, сразу решили отомстить. По воле Аллаха, однако, шторм заставил нас скрываться в бухте рядом с итальянским островом Галлиполи, и мы потеряли вас из виду на несколько дней. Вчера же мы снова увидели вас, вот так все и было.

Мой друг значительно изменился с тех пор, как я его последний раз видел. Его венецианская одежда торговца была заменена на длинную робу и тюрбан. Конечно, он оставался все тем же человеком, но я не мог не быть пораженным изменениями в его характере, который он сменил так же легко, как надел новое одеяние. Темно-голубой вельвет его робы, казалось, смягчил и его характер. Он казался более нежным и заботливым, другим это могло показаться женоподобным, но мне казалось естественным. Загар шел ему, но он подчеркивал седину в бороде, и Хусаин казался старше своих лет. Его тюрбан, чистый и темный, придавал его образу мудрости, в то время как широкие полосы шелка на поясе добавляли ему стройности.

И хотя его пояс был украшен теперь серебряным кинжалом и пистолетом, который, должно быть, еще не остыл после сражения, он придавал ему вид упитанного купца, что успокаивало меня. Я вспомнил тот день, когда впервые встретил его в нашем саду на реке Брента. Я помню его карие глаза, излучающие радость и доброту, и его густые брови, сросшиеся посередине. Я помню его квадратную бороду, теперь седую, под немного крючковатым носом. И эти золотые зубы, обнажавшиеся, когда он смеялся, — это было то, что могло привлечь внимание ребенка!

Я помню, что это был за день, прекрасный летний день, залитый солнечным светом. И мы сразу же поняли, что будем друзьями. Он пел мне песни из своего детства, песни, которые я не понимал. Но я без колебаний бросал свою няню и брал его за руку, чтобы послушать еще. Это зрелище предстало передо мной как наяву, хотя с тех пор прошло много лет и нашу землю с садом пришлось продать за долги уже очень-очень давно. Я думал, что Хусаин нравился мне, ибо был сирийцем. Венецианцы говорили на моем языке, но я не мог доверять им, потому что они не верили ни себе, ни своему Богу.

Подобные чувства испытывал этой ночью и Хусаин. Я слышал это в его голосе, когда он благодарил меня за то, что я рисковал своей жизнью, защищая его. Его слова были довольно скупыми — но как еще может благодарить человек, который испытывает чувство долга, как клеймо на своей душе? — тем не менее в его голосе звучала та же страсть, которая когда-то окрашивала строки его далеких песен.

— Не стоит благодарности, мой друг, — сказал я. — Ты бы сделал для меня то же самое.

— Нет, — сказал Хусаин, — я так не думаю. По правде говоря, мне казалось, что ты не в своем уме. Это было ужасно глупо в любом случае. Что стало причиной такой опрометчивости?

— Если бы я не потопил их корабль, рыцари вышибли бы тебе мозги, даже не задумываясь.

— Мы не можем сказать, какова была воля Аллаха. И даже ты, мой друг, со своей самоуверенностью — даже ты, я думаю, не мог бы изменить его желание. Нет, даже с человеческой точки зрения, ты был явно не в своем уме. Ха! Я и сейчас представляю тебя стоящим с горящим углем в щипцах, пытающимся заставить толпу пиратов покинуть корабль. Ну и защитник!

— Честно говоря, Хусаин, — сказал я всхлипывая, — я заботился и о другом. Был ведь еще дядя Джакопо. О Боже, я буду молиться все свою оставшуюся жизнь и никогда не прощу себе его гибели.

— На то была воля Аллаха, — успокаивал меня Хусаин, — и ты не должен винить себя. Рыцари в любом случае убили бы его за мое сокрытие.

Мы некоторое время поговорили о моем дяде, вспоминая все хорошее о нем. Потом я закричал беспомощно:

— Эта девчонка свела меня с ума!

Хусаин понимающе покачал головой.

— Скажи мне, что ты чувствуешь по отношению к ней после недельного заключения в трюме? Ты теперь можешь думать о ней трезво?

На это у меня не было ответа.

— Причина, по которой я спросил об этом, — сказал Хусаин, — заключается в том, что наш командир обеспокоен разделом добычи.

— Добычи?

— Конечно. Рабы, дукаты, драгоценности и так далее. Мы получили большую добычу с этой галеры.

— Ты имеешь в виду, что мы добыча?

— Мой друг, это была честная битва, ты должен признаться в этом, и мы в ней победители.

— Но… но республика Венеция дружит с Оттоманской Портой — у нас подписано соглашение.

— И вы также дружите с мальтийскими рыцарями.

— Мы единоверцы.

— Люди, которые ходят по острию ножа, должны когда-то упасть. И не делай такое лицо. Тебя, конечно, освободят. Я замолвил за тебя слово и сказал, что ты мне как сын. Наш командир решил, что любой человек, которого держали в заключении, не может быть неверующим. Мне вернули мой товар, так что все будет хорошо. Но все остальное будет поделено по нашим старинным законам дележа добычи, посланным пророком тысячу лет назад. Я не могу идти против этого.

— Люди тоже?

— Конечно, и люди. Нашим кораблям нужны гребцы, а городам — рабы. Это справедливо, мой друг.

— Справедливо?

— Хорошо, если это несправедливо, тогда это воля Аллаха, и прими это как данность, — сказал Хусаин. — Мы обнаружили пятерых мусульман среди ваших гребцов и, освободив их, нуждаемся в замене.

XII

— Пойдем, пойдем. Я был груб с тобой только для того, чтобы ты понял, как обстоят дела. У нашего командира очень милосердное сердце и он предложил нам выбор. Мы можем поплыть на Корфу и предложить правителю выкупить столько душ, сколько он захочет. Или в награду за мое спасение наш командир отдаст тебе девушку и вы оба можете быть свободными, когда корабль достигнет Триполи. Это более чем справедливо. И очень великодушно. И я желаю тебе насладиться ею.

Внутри себя я боролся против чувства такого удобного комфорта, которое я испытывал в присутствии Хусаина совсем недавно. Все-таки он был неверующим.

— Я вижу, ты в нерешительности, мой друг. Пойдем, я приведу тебя к ней, и потом посмотрим, что ты скажешь о великодушии нашего командира.

Пока Хусаин вел меня по палубе, я увидел пояс из ромового шелка на одном из турок и слезообразную жемчужину в ухе у другого, которые показались мне знакомыми. Женщинам-пленницам — донне Баффо, ее тете и их служанкам — позволили остаться в каютах, но их багаж был разграблен.

Когда охранник открыл дверь для нас, мы обнаружили монахиню в нервном припадке. Две служанки прикладывали холодный компресс к ее лбу, и им также пришлось убрать ее шаль, чтобы она могла свободно дышать. С растрепанными волосами, тусклыми и седыми, она походила на ощипанного гуся. При виде нас она так всполошилась, как будто мы застали ее в более непристойном виде, чем если бы она была обнаженной. Я отвернулся, едва заметив, что ее племянницы здесь не было. Но я не спросил, почему.