Все началось с велосипеда - Анатолий Алексин

— И многие у вас поют? — недоверчиво спросил я.

— Многие. Твой дедушка, например.

— Мой дедушка?!

Я знал, что он собирает марки, выжигает и выпиливает по дереву, обтирается по утрам холодной водой, но что он ещё тайком от меня поёт — этого я даже не подозревал.

— И вы сами будете петь целую оперу? Которая в Большом театре идёт?

— А чего ты удивляешься? Не всю оперу, конечно, но отрывки исполним… Так и передай Андрею Никитичу… Когда ему легче станет, мы здесь, во дворе, или прямо в комнате устроим для него генеральную репетицию!

Но Андрею Никитичу не становилось легче. Он внимательно выслушивал меня, но я чувствовал, что слушать ему тяжело, а отвечать всё труднее и труднее…

И я рассказывал только о самом главном. И ещё обо всём, что придумывала наша «пятёрка».

Да, конечно, взрослые делали гораздо больше, чем мы, но Андрей Никитич почему-то особенно хотел услышать именно о наших, пионерских делах. И я ему подробно рассказывал о том, как Веник стал приучать ребят к классической литературе, читая им вслух в библиотеке «Записки охотника»; и о том, что у Кешки-Головастика родилась ещё одна неплохая мыслишка: подружиться с ребятами из Песчанска и ездить друг к другу в гости — с концертами самодеятельности, с выставками стенгазет и просто так — без всяких концертов и выставок. Саша и Кешка уже ездили туда на переговоры, которые прошли, как пишут в газетах, «в дружеской, сердечной обстановке».

Андрей Никитич до того любил обо всём этом слушать, что дядя Сима даже разрешил нашей «пятёрке» ежедневно навещать его. Родителей Кешки — брата Андрея Никитича и его жену — самых, так сказать, ближайших родственников, пускали в нашу домашнюю поликлинику, которая стала теперь домашней больницей, всего два раза в неделю, а нашу пионерскую «пятёрку» — каждый день. Правда, ненадолго, но пускали…

За порядком и дисциплиной следил я сам. Ребята входили в комнату по моей команде, а как только я замечал, что Андрей Никитич начинает уставать, так сразу же распоряжался, чтобы все потихоньку уходили. И меня слушались. Мне подчинялись тут же, сразу, ещё беспрекословнее, чем Саше, хоть командиром «пятёрки» был он, а не я.

Из всех частей суток для меня раньше быстрей всего пролетала ночь, потому что я беспробудно спал и даже снов почти никогда не видел. А теперь я узнал, что ночи — очень длинные, почти бесконечные, и очень мучительные, если не можешь уснуть. Мы с дедушкой теперь укладывались на полу, а дядя Сима — на моей раскладушке, головой к окну. Готовиться к ночи дедушка и дядя Сима начинали ещё днём: они применяли всё, что только возможно, чтобы Андрей Никитич пораньше и поспокойнее засыпал. Но болезнь не пускала к нему отдых и сон… И ночам, казалось, не было конца.

Мы по очереди дежурили у его постели. Он уговаривал нас не дежурить, притворялся даже, что спит, но мы по дыханию его определяли: нет, не приходит покой.

Однажды ночью я спросил его:

— Может быть, написать письмо? Вашим родным. Помните, я ведь уже писал однажды, прошлым летом…

— Сестре и её сыну? Незачем. Если бы они могли помочь… А так, без толку, зачем же волновать?

И, почувствовав, что я хочу ещё о чём-то спросить его, но не решаюсь, он добавил:

— А других родственников у меня нет. Жена и сын при бомбёжке погибли. Три тяжёлых ранения было у меня на войне. А то было четвёртым… самым тяжёлым. Кажется, неизлечимым…

А ещё через несколько дней, вечером, дядя Сима молча, знаками вызвал меня на крыльцо и тихо, перейдя вдруг со мной на «ты», сказал:

— Устал ты, наверно: каждую ночь на полу… Может быть, сегодня переночуешь у Саши?

Я понял, что дело совсем не в моей усталости, и, с трудом произнося каждое слово, спросил:

— Что?.. Андрею Никитичу очень плохо?

— Да, плохо.

— Совсем плохо?

— Совсем…

Андрей Никитич прожил в Белогорске недолго… Но дело ведь не в том, сколько прожить, а главное — как: в городе его знали все.

Он хотел, чтобы в городе людям жилось радостно и солнечно. Чтобы им хотелось в этом городе жить… И ещё — чтобы мы с Сашей помирились, никогда больше не ссорились.

И после того как его не стало, мы с Сашей все дни почти что не разлучались. Мы забирались на самую верхушку зелёного холма, откуда был виден весь городок. Солнце светило ясно и горячо, и опять ни одна тучка не наползала на него, и Белогорка петляла меж берегов так же весело и беззаботно, как прежде. Его уже не было, а кругом ничего не изменилось, и я удивлялся этому. Хотя так, наверное, и должно быть в природе…

Мы с Сашей тихо мечтали о том, чтобы город наш и в самом деле стал «фабрикой здоровья», чтобы люди никогда не мучились, не болели, не погибали от бомбёжек и вообще почти никогда не умирали…

Мы верили, что городок станет когда-нибудь таким, каким хотел увидеть его Андрей Никитич. И даже ещё лучше…

1957 г.