Холодный туман - Петр Лебеденко

— Все там у него в порядке? — спросит Денисио.

Полинка неожиданно для Денисио шагнула к ему, взяла его под руку и сказала:

— Пойдем ко мне. У меня есть пельмени, я угощу тебя, и мы обо всем поговорим. Не возражаешь?

— Какой же человек станет возражать против угощения, да еще пельменями! — засмеялся Денисио. — Конечно, пойдем.

Денисио, когда Федор был еще в эскадрилье, не раз посещал их небольшую, но такую уютную квартирку, и каждый раз испытывал здесь удивительное ощущение покоя, словно он находился не в гостях, а в своем собственном доме за тысячи верст отсюда, где жил когда-то (тысячу лет назад?) с матерью и отцом, пилотом Денисовым-старшим. Такая же атмосфера непринужденности и любви, доброжелательности и взаимного уважения. Он смотрел на Федора и Полинку, слушал, о чем они говорят друг с другом и, прикрыв глаза, памятью своей переносился в далекое прошлое, и ему начинало казаться, будто он слышит голоса матери и отца, их слова, в которых столько же любви и тепла. Нет, он не завидовал Федору и Полинке, он искренне радовался их счастью, но нет-нет, да и зашевелится в его душе непрошеная гостья — тоска по своему прошлому, которое уже никак не воротишь.

…Полинка принесла судок с пельменями, от которых шел такой аппетитный запах, что Денисио поневоле сглотнул слюну.

— Сто лет не ел ничего подобного, — сказал он, насаживая на вилку и отправляя в рот одну пельмешку за другой. — Жаль, нет Федора, мы с ним запросто опустошили бы твой судок.

— А мы и без Федора вдвоем с тобой его опустошим, — засмеялась Полинка. — За его здоровье.

А потом они сели рядом на старенький, скрипнувший пружинами диван, и Полинка, коснувшись пальцами ордена Красного Знамени на груди Денисио, спросила:

— Скажи, Денисио, может ли так быть, чтобы летчику вручили боевой орден просто так, ни за что. Или, вернее за то, что он… Ну, например, идет в бой, этот летчик тоже вроде бы участвует в бою, но он, понимаешь, просто крутится в боевой карусели, смалит из пушки и пулеметов в белый свет, а сам-то избегает настоящей драки… Ты понимаешь, о чем я говорю? Только ты не подумай, будто я говорю о тебе и о твоем ордене. Я знаю, как вам трудно приходилось в Испании — многое успела прочитать из репортажей Михаила Кольцова. Я — вообще…

Денисио ответил не сразу. Долго смотрел он на Полинку, размышляя, что имела она в виду и почему вдруг возник у нее подобный вопрос.

Наконец он сказал:

— Летчик может покрутиться в боевой карусели, как ты говоришь, избегая драки, один, ну, от силы два раза, и на этом его обман закончится. Его или вгонит в землю противник, или разоблачат друзья. И тогда… Тогда он пожалеет, что не погиб в честном бою… А если вообще, — я что-то не встречал таких летчиков.

Полинка как-то по-детски непосредственно всплеснула руками и воскликнула:

— Ой, как ты хорошо сказал, Денисио! Очень хорошо сказал. А теперь… Я пойду вскипячу чаю, а ты вот пока почитай последнее письмо Федора.

Чайник уже давно вскипел, но Полинка не торопилась. Она чуть-чуть приоткрыла дверь, ведущую из кухни в ее комнату, и украдкой, затаив дыхание, поглядывала на Денисио. По выражению его лица она хотела угадать, какое впечатление производит на него письмо Федора. Кажется, он уже дочитал до конца и теперь о чем-то думает, ожидая, когда Полинка вернется. И не дождался. Вскочил с дивана и крикнул:

— Полинка!

— Иду! — ответила Полинка и вошла в комнату.

Все, что произошло потом, она запомнила надолго. Денисио стремительно шагнул навстречу, крепко обнял ее за плечи и долго не отпускал.

— Полинка, — говорил он. И Полинка чувствовала, что говорит он со всей искренностью, в этом у нее не было никакого сомнения. — Полинка, если бы ты знала, как я рад за Федора и за тебя. Правда, зная Федора как человека и как летчика, ничего другого я и не ожидал. С любым готов спорить, что не пройдет и полгода, как рядом с «Красной звездой» появится и «Красное знамя». Хочешь со мной поспорить?.. Боишься?

— Да отпусти ты меня, медведь, все ребрышки мои поломаешь, — засмеялась Полинка. — Спорь с Валерием Трошиным, а не со мной. Потому что я думала так же, как и ты. Хотя Валерий Трошин спорить с тобой не станет.

— Почему? — поинтересовался Денисио.

— Потому что… Потому что…

Она хотела сказать: «Потому что Валерий Трошин считает так: даже если ты и не очень проявил себя в бою и избегал настоящей драки, орден тебе все равно вручат..» Но ничего не сказала. Бог с им, с Валерием Трошиным. Ей сейчас очень хорошо, она вот как благодарна Денисио и не станет омрачать эти минуты.

— Давай пить чай.

— А все же почему ты упомянула именно Валерия? — спросил Денисио.

— Ну, он же тоже летчик, может быть, он думает по-другому.

Они засиделись до позднего вечера. Хозяйка Полинки Марфа Ивановна ушла в церковь и предупредила: «Меня скоро не жди. Приду поздно…» Полинка была искренне рада, что она осталась вдвоем с Денисио — хотелось обо всем поговорить так, чтобы никто никто не мешал.

И вот Денисио рассказывает ей об Испании, о том, как трудно приходилось летчикам в боях с немецкими, итальянскими и испанскими летчиками-франкистами.

— Бывало, — говорил он, — втроем или вчетвером нам приходилось вступать в драку с полутора десятками фашистов, но я не помню такого случая, когда кто-нибудь уклонялся от боя. Не всегда, конечно, мы побеждали, многие авиаторы-интернационалисты остались лежать в земле Испании, но каждый из нас понимал: там была первая схватка с фашизмом, и нам надо было показать, что мы умеем драться и что «на ура» они нас не возьмут.

Полинка слушала Денисио с таким огромным вниманием, будто хотела увидеть все, о чем он говорил, своими глазами. И она многое видела. Бои, бои, ревут моторы самолетов, слышатся пулеметные очереди, в сине-голубом небе Испании идет борьба не на жизнь, а на смерть, вспыхивают и огненными клубками падают на землю машины с мертвыми летчиками в кабинах, и кругом — реки крови, стоны и проклятья раненых, и опять длинные пулеметные очереди и смрадный дым заволакивает прекрасную землю Гарсия Лорки и Сервантеса.

А Денисио продолжал:

— Были случаи, когда наши летчики попадали в плен. И знаешь, что с ними делали фашисты? Резали на куски, засовывали в мешки и на парашютах сбрасывали на наши аэродромы. Хотели запугать, хотели, чтобы мы подняли перед ними лапки. Сволочи, они не могли понять, что разжигали в нас еще большую ненависть…

Взглянув на Полинку, Денисио увидел разлившуюся по ее лицу бледность и умолк. Зачем он об этом ей говорит? Она ведь, может представить все это так, будто не об Испании он ей рассказывает, а о тех местах, где находится сейчас ее Федор. На минуту умолкнув, Денисио спросил:

— Хочешь, я прочитаю тебе стихотворение Гарсиа Лорки?

— Да, — как-то отрешенно ответила Полинка. Ей, наверное, трудно было сразу переключиться и отгородиться от страшных картин, нарисованных Денисио. — Да, прочитай…

Денисио начал:

«…Их кони черным-черны, И черен их шаг печатный. На крыльях плащей чернильных Блестят восковые пятна. Свинцом черепа одеты — Заплакать жандарм не может; Шагают, стянув ремнями, Сердца из лаковой кожи; Полуночны и горбаты…»

— Это был замечательный испанский поэт, — сказал Денисио. — Фашисты расстреляли его в августе 1936 года. А сколько он смог бы еще написать!

— Да, — Полинка покачала головой и вдруг спросила: — Расскажи о себе, Денисио. Где твоя мама, где отец? И почему ты все время один? Ты никогда о себе не рассказываешь.

— Грустная история, Полинка, — ответил Денисио. — Мама умерла давно. А отец… Он у меня тоже был летчиком. Началась война, он сразу же начал летать на бомбардировщике ДБ-3. В августе сорок первого наша авиация совершила первый налет на Берлин. Отец тоже участвовал в этом налете. Не все летчики тогда вернулись на базу. Но отец вернулся. А потом был второй налет и… Мне написал его друг, капитан Соколов, летавший на Берлин вместе с отцом. Они хорошо отбомбились и уже возвращались, когда на них накинулась целая свора «мессеров». А наши шли без прикрытия. Ну… В общем, отец не вернулся. Его подожгли километрах в двадцати от Берлина. Капитан Соколов писал, что никто из машины отца не выпрыгнул на парашюте…

— Господи! — Полинка скрестила руки на коленях, тоскливо покачала головой. — Прости меня, Денисио. Мне, наверное, не стоило задавать тебе такие вопросы. Но ведь я ничего не знала.

— Куда же от этого уйдешь, — сказал Денисио. — Все это страшно. В такое время мы живем. — Он с минуту помолчал, потом встал, два-три раза прошелся по комнате, остановился у окна и, не оборачиваясь, проговорил: — Меня мучает и другое, Полинка. Ни с кем я со своими раздумьями не делился, а с тобой поделюсь… Сейчас там, где Федор, идет такая же битва, как в Испании. Только еще больших масштабов. И каждый летчик там на счету. Не стану хвалиться, но ты сама понимаешь: у тех, кто дрался с фашистами в Испании, накоплен большой опыт. Особенно, что касается тактики ведения боя… А я вот здесь в тылу. Почему? Почему я здесь, а не там? Я подал начальству уже с десяток заявлений с просьбой отправить меня на фронт. А мне говорят: «Ты нужен здесь». Все это ерунда, Полинка. Инструктором может быть любой, более или менее грамотный летчик. Не верю я этому «ты нужен здесь…» Тут что-то другое…