Ворон - Дмитрий Щербинин

— Адмирал Рэрос. — это Тэур подошел к отцу Альфонсо. — Надо поговорить относительно вашего сына.

Адмирал Рэрос был среднего для нуменорцев роста; очень широкий в плечах. Покрытое морщинами, мужественное лицо, украшали несколько шрамов, полученные в стычках с пиратами в южных морях. В темных, коротко остриженных волосах его виднелась проседь — глаза внимательные, сдержанные, и, видно было, что человек он волевой.

Одет адмирал Рэрос был в темно-голубой, бархатный кафтан, перестегнутый тонкими златистыми пряжкам. На поясе — клинок в увитых драгоценными камнями золотых ножнах — подарок Тар-Минастира за уничтожение водной столицы пиратских морей — грозного и жуткого Сэулака «Кровавого жира»… Каких-либо иных украшений он не носил.

Вчетвером отошли они в сторону, причем Сэльва держала Альфонсо за руку, Судья Тэур кратко поведал о случившимся и закончил такими словами:

— …Вот и продолжение нашего давнего разговора, доблестный адмирал.

— Да, да. — молвил адмирал Рэрос, внимательно разглядывая своего сына.

— Отец! — Альфонсо склонил голову. — Я поступил глупо, я поступил, как мальчишка. Я прошу у вас прощения.

Адмирал некоторое время, в раздумье помолчал, потом изрек:

— Альфонсо, выслушай меня внимательно, и прими сказанное в сердце… Мальчишка… Когда ты был мальчишкой, ты был очень резв — ни минуты без движенья не сидел — это и хорошо в мальчишечьем возрасте. А в юности всем нам дана страсть — знаешь, такой Праздник Всхода всей твоей души. Вот, как ты используешь эту страсть, так и сам сложишься. Некоторые из людей, которые живут в Среднеземье использовали эту ее во зло, или же попросту пропивали ее — я был так сказал — утекали в стакан. А тебе, Альфонсо, было предоставлено прекрасное воспитание. Но ни прочитанные книги, ни науки не искоренили твоей несдержанности — это не мальчишечье — это уже взрослое — чувства в тебе кипят. Я хорошо тебя знаю — ты, ведь, внутри похож на пламень…

Альфонсо слушал его и согласно кивал. Да — это было про него сказано. Вот он, сжав сильнее руку Сэльвы, воскликнул:

— Да, да — ты прав! Все горит — чувства вихрятся… Все горит все время!

Тэур разочаровано покачал головой; адмирал Рэрос продолжал сдержанным своим голосом:

— Вот ты и сам это признаешь, и беды не видишь. Тебе самому нравятся вихрящиеся в тебе чувства, а, ведь — это Зло. Или, по твоему, не было бы злом, если бы ты убил сэра Бэриона? Или, конечно, скорее он тебя… Ты только взглянул на единорога и тогда все понял; а до этого в тебе кипел гнев, и ты был уверен, что Бэрион достоин смерти, а твоя возлюбленная — презрения. Через минуты, ты каешься, а еще через минуту — опять поддавшись этим, вихрящимся чувствам — будешь готовь убить кого-нибудь… Вспомни о разуме.

При этих словах, Альфонсо стоял безмолвно, но вот, когда адмирал упомянул о разуме, глубоко, быстро вздохнул и молвил:

— Да — разум это хорошо, но чувства… Истинная сила — в чувствах! Да — я поступил плохо, я поддался плохому чувству, но отныне я буду гнать плохие чувства! Истинная и великая сила в чувствах хороших! Когда в человеке есть стремление к прекрасному, к любви — кто может быть сильнее этого человека?! Да — человек растет и с разумом, но грошь цена будет всем прочитанным им книгам, если он бесчувственный, холодный!..

Большие, темные очи Альфонсо теперь лучились могучим светом — казалось, что он один из древних эльфийских владык, а то и Валар. Переход был безмерен — из какой-то бездны ярости, когда он с перекошенным лицом выскочил на поляну и заорал на сэра Бэриона, и, вдруг — этот прекрасный, творческий лик — будто бы душа его за несколько минут взмыла из бездны адской, в высь небесную.

Адмирал Рэрос лучше знал своего сына, потому, таким же спокойным голосом продолжал:

— В тебе, сын мой, от рождения заключена великая сила; ведь, в каждого из нас Иллуватор вложил искорку того пламени, из которого и создал он Эа — мир сущий. Некоторые губят эту искорку, некоторые раздувают. А в тебе она разгорелась. Но нет в тебе сдержанности, пламя захлестывают самые разные чувства — то хорошие, то плохие…

— Отец! — все с тем же светом в очах, с могучей силой выкрикнул Альфонсо, и, даже, проходившие рядом обернулись — но теперь Альфонсо не было до них дела. — Я знаю, какое ученье будет для меня лучшим! Ты, ведь, знаешь — сегодня у короля был орел Манвэ!..

— И что же из того? — сухо спросил Рэрос.

— Так вот он сказал, что…

— Я знаю, что говорил посланец владыки Манвэ. Ну, и что же из того?

— Я хочу идти впереди армий… Ну, то есть… Ну, да — именно так. Увидеть нашу древнюю родину, увидеть жизнь…

— Если даже король согласиться двигать туда свои армии, ты с ними не пойдешь. Ты останешься здесь, вместе с матерью, и с младшими братьями. Будешь воспитывать их — да, да — именно это, а не война научит тебя жить. Война не может научить жить. Война — это смерть, а жизни только жизнь может научить. Да — ты не будешь против орков яриться, а будешь сидеть с братьями в нашем парке, у ручьи и читать им сказки..

Да разве ж мог тут Альфонсо смирится?! О — нет! Он был до боли в сердце уязвлен словами отца. Среднеземье было его надеждой — он давно уже Жаждал ступить на те древние поля. Там надеялся он обрести древние знания, там, как он считал — душе его суждено взрасти; там он надеялся найти свободу, хотя в чем эта свобода, он никогда и не понимал.

И вот теперь и вспомнился план тайного отплытия, который так давно вынашивали они с Тьеро. Потому он сдержался; хоть и с большим трудом — согласно кивнул.

Тэур и Рэрос почувствовали, что Альфонсо кивнул не искренно; однако, тут затрубил королевский рог, извещающий, что шествие началось. Звук этого рога подхватили иныеЮ и эхо пошло гулять по всему Аременелосу, и окрестностям.

Тэур, Рэрос, и Альфонсо с Сэллой, которая по прежнему держала его за руку, направились к передней, так ярко сияющей части процессии. По главной аллее, среди величественных статуй древних Нуменорских королей, направились они туда, где ясно голубел склон Менельтармы.

Уже из парка видна была мраморная лестница; у подножья — белесая нитка, выше она становилась тоньше паутинки, и, наконец, терялась среди укутанных дымкой уступов. У вершины Менельтармы покоились бирюзовые облака, а одно — самое высокое, было того мягко-златистого света, который красит осенние листья. То облако скрывало храм Иллуватора.

Навстречу процессии, веял даже и не ветерок, а призрачное дыханье — словно бы гора хотела их приободрить, придать сил для этого восхожденья.

Вот деревья парка остались позади. Менельтарма раскрылась во всей красе — эти многоверстные склоны — они подобны были нежным объятьям, и никому уж не хотелось говорить о каких-то земных делах, когда пред ними чувствовалось некое вечное таинство. Они забывали и о блеске своих нарядов, о своих чинах, но шли, созерцая эту гору, и все ждали какого-то откровения…

Они проходили по Арменелосу, среди ясных домов, в тенистых двориках которых звенели фонтаны; они проходили среди парков украшенных дивными скульптурами; они проходили под мраморными, изумрудными, жемчужными, радужными арками; среди просторных площадей на которых пели фонтаны, изображающие сказочных обитателей глубины; над площадями возвышались дворцы и каждая, держащая портики, колонна была произведением искусства.

С боковых улочек к их процессии пристраивался городской люд, радуясь свету дня, смеялись дети. А сколько было улыбок, да и просто счастливых, любящих лиц!

Как-то нуменорский поэт Мэллот сказал про такое шествие: «Здесь видишь мир не искаженным. Только глупец, или не видевший никогда этого многотысячного шествия бросил бы грубое слово — „толпа“. О, нет — ничего общего с толпой здесь нет. Здесь есть великое собрание озаренных любовью, душевным, творческим счастьем ликов. Здесь, в предчувствии встречи с вечным, нет иных чувств, кроме возвышенных. Толпа — есть чуждое человеческой, творческой, свободной натуре; толпа угнетает; здесь же, напротив, каждый черпает из окружающих ясных ликов себе оплот, и мило видеть каждый лик также, как лик любимого, близкого человека — да так оно и есть. Здесь хочется подойти к каждому, расспросить его о жизни, а потом — посвятить поэму. Глядишь, и видишь будто идут слитые в понимании души; и так бы, кажется, и должно было быть всегда — чтобы, соединенные любовью, черпая друг у друга силы, шли все вперед и вперед, восходили все выше и выше…» Такие чувства испытывал поэт Мэллот, такие чувства (или похожие), испытывал и каждый, начиная от малышей, и заканчивая людьми преклонного возраста. Кстати сказать, в то время в Нуменоре еще не ведали той мучительной старости, когда несчастные, проклиная свою дряблость, согбенные, едва передвигались с помощью посоха, а потом, обессилившие от долгих болезней, медленно умирали в своих спальнях. Нет — во времена Тар-Минастира, человек жил долго, и до самой смерти, чувствовал в своем теле только здоровье. И душа оставляла тело легко, вовсе не цепляясь за него, как за ненужное сокровище. Конечно, говорить и петь никому не возбранялось, однако, слова звучали редко, да и то — шепотом — все, вслушиваясь в движенье воздуха, опасались упустить что-то.