Эпоха невинности - Эдит Уортон

Настасья открыла ему дверь, таинственно улыбаясь. На скамейке в прихожей лежала подбитая соболем мужская шуба, складной оперный цилиндр из тусклого шелка с золотыми буквами «Дж. Б.» на подкладке и белый шелковый шарф, что безошибочно указывало на то, что вещи принадлежат Джулиусу Бофорту.

Арчер рассердился; рассердился так, что готов был черкнуть на карточке несколько слов и уйти.

Но потом он вспомнил, что в записке Оленской не просил ее принять его наедине. Так что ему не на кого было пенять, кроме себя, за то, что двери ее дома были открыты и для других визитеров, и он переступил порог гостиной, твердо решив дать понять Бофорту, что он помешает беседе, и дождаться, пока тот уйдет.

Банкир стоял спиной к каминной доске, застеленной старинной вышитой дорожкой, прижатой тяжелыми медными канделябрами с церковными свечами из желтоватого воска. Выпятив грудь, он локтями касался доски, а всей своей тяжестью оперся на ногу в большом лакированном ботинке. Когда Арчер вошел, он, улыбаясь, сверху вниз смотрел на хозяйку, которая сидела на диване, поставленном под прямым углом к камину. Позади дивана был стол, весь заставленный цветами, и мадам О ленская сидела полу откинувшись назад, подперев голову рукой так, что широкий рукав соскользнул, обнажая ее до локтя, на фоне азалий и орхидей, в которых Арчер без труда узнал дары бофортовских теплиц.

Принимая по вечерам, дамы обычно одевались в то, что называлось «простым обеденным платьем», в тесный шелковый панцирь на китовом усе, с полоской присобранных кружев в высоком вырезе и с узкими рукавами с оборкой внизу, которая открывала запястье ровно настолько, чтобы можно было увидеть бархотку или этрусский золотой браслет. Но мадам Оленская, не принимая во внимание традиции, была в длинном свободном бархатном красном платье, отделанном блестящим черным мехом, который змеей устремился сверху вниз, обогнув ее шею. Арчер вспомнил виденный им во время последней поездки в Париж портрет нового модного живописца, Каролюса Дюрана, чьи картины произвели сенсацию в Салоне,[46] на котором была изображена дама в таком же дерзком платье-футляре с горлом, укутанным в мех. Было нечто порочное и провокационное в этом зрелище, сотканном из противоречий — мех в жарко натопленной гостиной, закрытое по горло платье и обнаженные руки, — однако эффект был удивительно приятным.

— О господи — целых три дня в Скайтерклиффе! — говорил Бофорт громким насмешливым голосом, когда Арчер вошел. — Возьмите все свои меха и грелку.

— Зачем? Разве дом такой холодный? — спросила она, с томным и загадочным видом протягивая Арчеру руку для поцелуя.

— Нет, но хозяйка… — продолжал Бофор, кивнув Арчеру с видом абсолютного безразличия.

— Но мне она кажется такой милой. Она сама пригласила меня. Бабушка говорит, я обязательно должна принять приглашение.

— Бабушка пусть говорит что хочет. А я говорю — как вам не стыдно от того, что вы собираетесь пропустить маленький ужин с устрицами, который я запланировал дать в вашу честь в воскресенье у Дельмонико. Там будут Кампанини, Скальки и много еще интересного народа.

Она, колеблясь, переводила взгляд с банкира на Арчера:

— Как это соблазнительно! С того вечера у миссис Стразерс я не встречала здесь ни одного человека из мира искусства.

— Я знаю одного-двух художников, очень милые люди. Если позволите, я могу привести их к вам, — предложил Арчер.

— Художники? В Нью-Йорке есть художники? — спросил Бофорт таким тоном, что было ясно: существуют только те художники, картины которых он покупал; но мадам Оленская сказала Арчеру, глядя на него со своей печальной улыбкой:

— Это было бы чудесно. Но я имела в виду драматических артистов, певцов, музыкантов. Дом моего мужа всегда был полон ими.

Она произнесла «мой муж», как будто бы с этим словом у нее не возникало недобрых ассоциаций, тоном, в котором чувствовался едва ли не вздох по утраченным радостям ее брака. Арчер взглянул на нее растерянно, удивляясь то ли притворству, то ли легкомыслию, с которым она может касаться прошлого в тот самый момент, когда решила порвать с ним, окончательно губя свою репутацию.

— Я уверена, — сказала она, адресуясь к обоим мужчинам, — что imprèvu[47] увеличивает удовольствие. Возможно, что каждый день видеть одних и тех же людей неправильно.

— Во всяком случае, это чрезвычайно скучно; Нью-Йорк умирает от скуки, — пробурчал Бофорт. — А когда я пытаюсь развлечь вас, вы так себя ведете. Подумайте еще! Воскресенье — последний ваш шанс, потом Кампанини уезжает в Балтимор и Филадельфию. Я заказал отдельный кабинет со «Стейнвеем»,[48] они всю ночь будут петь для меня.

— Как чудесно! Я еще подумаю и завтра утром вам напишу.

Она говорила очень любезно, но в голосе ее прозвучал намек на то, что ему пора уходить.

Бофорт явно почувствовал это; не привыкший к такому обращению, он, не двигаясь, смотрел на нее из-под насупленных бровей.

— Почему не решить это сейчас?

— Это слишком серьезный вопрос, чтобы решать его на ночь глядя.

— По-вашему, уже так поздно?

Она ответила ему холодным взглядом:

— Да, потому что мне надо обсудить с мистером Арчером одно важное дело.

— Вот как! — огрызнулся Бофорт.

В ее тоне не было извинения, и он, слегка пожав плечами, со свойственной ему самоуверенностью взял руку графини, привычно поцеловал ее и крикнул уже с порога:

Слушайте, Ньюланд, если вы сможете уговорить графиню остаться в городе, то вы, конечно, тоже включены в число приглашенных! — и тяжелой поступью важного человека удалился.

После слов Оленской Арчеру показалось, что мистер Леттерблэр предупредил графиню о его приходе; но ее следующая реплика заставила его изменить свое мнение.

— Значит, вы знакомы с художниками? Вы вращаетесь в их среде? — с горячим интересом спросила она.

— Не совсем так. Вряд ли здесь существует их СРЕДА, любого рода; это больше похоже на тонкую поверхностную пленку.

— Но вы любите искусство?

— Бесконечно. Когда я бываю в Париже или Лондоне, я не пропускаю ни одной выставки. Стараюсь быть в курсе всего.

Она опустила глаза, словно изучая кончик атласной туфельки, который выглядывал из-под подола ее длинных одежд.

— Я тоже раньше очень увлекалась искусством; моя жизнь была полна всем этим. Но сейчас я стараюсь измениться.

— Измениться?

— Да, я пытаюсь покончить с той моей жизнью и стать такой, как все здесь.

Арчер покраснел.

— Вы никогда не будете такой, как все, — сказал он.

Прямая линия ее бровей слегка приподнялась.

— О, не говорите так. Если бы вы знали, как я ненавижу это в себе!

Ее лицо на мгновение превратилось в трагическую маску. Она наклонилась вперед, обхватив колени своими тонкими руками, и, отвернувшись от Арчера, смотрела в неведомую темную даль.

— Я хочу уйти от всего этого, — настойчиво повторила она.

Он подождал немного и слегка откашлялся:

— Я знаю, мистер Леттерблэр сказал мне.

— Да?

— В этом причина моего прихода. Он попросил меня — вы знаете, я ведь работаю в его фирме…

Она посмотрела на него удивленно; но потом глаза ее просияли.

— То есть вы можете это сделать для меня? Я могу иметь дело с вами, а не с мистером Леттерблэром? О, это будет гораздо легче!

Ее слова и даже сам тон их растрогали его и утешили его самолюбие. Он понял, что она сказала Бофорту о важном деле, просто чтобы от него отделаться; он почувствовал себя триумфатором.

— Я здесь по поручению мистера Леттерблэра, — повторил он.

Она сидела молча, все в той же позе, опустив голову на руку, лежавшую на спинке дивана. Ее лицо было бледным и погасшим, словно яркий цвет ее платья вобрал в себя все краски. Внезапно она показалась ему несчастной и даже жалкой.

«Теперь мы должны перейти к тяжелым фактам», — подумал он и вдруг ощутил в себе то же самое отвращение, которое так осуждал в матери и ее сверстницах. Как мало он сталкивался с такими необычными ситуациями! Он даже не находил слов, чтобы начать разговор, потому что от всего этого веяло литературщиной и театральностью. От того, что нужно было обсуждать эту тему, он чувствовал себя неловким и смущенным, как мальчишка.

Мадам Оленская наконец прервала затянувшееся молчание, выпалив с неожиданной страстностью:

— Я хочу быть свободна; я хочу начать жизнь с чистого листа.

— Я вас понимаю. Выражение ее лица смягчилось.

— Значит, вы мне поможете?

— Для начала, — он колебался, — боюсь, что я должен знать несколько больше…

Она удивилась:

— Но ведь вы знаете о моем муже — о моей жизни с ним?

Он кивнул.

— Но тогда — что еще? Разве в этой стране такие вещи допустимы? Я протестантка — наша церковь в таких случаях не запрещает развод.