Россия и Европа. 1462—1921- том 1 -Европейское столетие России. 1480-1560 - Александр Янов

Другими словами, спорить можно, по мнению Ключевского, об обоснованности той или другой концептуальной схемы, но оспа­ривать схематичность исторических построений саму по себе бес­смысленно, ибо постижение истории предполагает схему. А она, в свою очередь, предполагает принятие или отвержение всех других возможных схем (вариантов) исторического развития. Серьезная схема, иначе говоря, принципиально гипотетична. Если, конечно, она не предназначена для превращения в догму.

Случай Карамзина

Вернемся на минуту к Карамзину — и мы в этом убедимся. Карамзин отказался от суждения о Грозном. Царь Иван не вмещался в его схему необходимости — и благодетельности — само­державия для России, и Карамзин, по сути, капитулировал перед сложностью темы. «Характер Иоанна, героя добродетели в юности и неистового кровопийцы в летах мужества и старости, — восклик­нул он всердцах, — есть для ума загадка».42 И ни в одной ученой го­лове не родился почему-то самый простой, по-детски бесхитрост­ный, но, право же, такой естественный для любознательного ума во­прос: а что было бы с Россией, со всеми последующими её поколениями, включая и наше, «если бы» загадочный Иоанн этот не перенес болезни, которая и в самом деле едва не свела его в марте 1553 года в могулу, и таким образом не успел превратиться из «ге­роя добродетели» в «неистового кровопийцу»?

Мы знаем, почему советские, скажем, эксперты не задали себе этот простой вопрос: он не влезал в их догму. Ну как же, возникла в се­редине XVI века историческая необходимость в завоевании Прибалти­ки—и впрямь ведь нужен был России выход к морю. И потому, умри даже Иоанн «героем добродетели», всё равно нашелся бы какой-ни­будь другой «неистовый кровопийца», который столь же решительно бросил бы страну в эту «бездну истребления» (как вынужден был сквозь зубы назвать Ливонскую войну даже самый непримиримый из

42 Цит. по: Н.К. Михайловский. Сочинения, т. 6, с. 131.

апологетов Грозного академик Р.Ю. Виппер). Однако же, сильно отда­ёт от такого ответа обыкновенным историческим фатализмом.

Возникла, видите ли, такая необходимость — и не нам, стало быть, судить Грозного за то, что он оказался прилежным её исполни­телем. Действительная проблема, однако, в том, что это вообще не ответ. Ибо никто еще не объяснил, почему вдруг возникла она, эта не­обходимость, именно в середине XVI века? И по какой такой причине оказалась она более настоятельной, нежели очевидная для всякого непредубежденного наблюдателя необходимость защитить страну от непрекращающихся набегов крымского хищника? И тем более от претензий султана рассматривать Россию как свою данницу?

Ведь и стремлением добиться выхода к морю оправдать эту за­воевательную авантюру невозможно. Хотя бы потому, что еще 12 мая 1558 года после первого же штурма Нарва сдалась русским вой­скам, и первоклассный порт на Балтике был таким образом России обеспечен. Но в чем же, скажите, состояла после этого необходи­мость воевать еще 23 года?

Глава первая Завязка трагедии

сослагательное наклонение

Еще более очевидно станет это, если мы примем во вниманиете нереализованные исторические возможнос­ти, что были безжалостно перечеркнуты этой чудовищной метамор-

Так вот, этих кошмарных 23 лет, бессмысленно потраченных на разорение страны, на террор, на нелепую попытку обрести статус ми­ровой державы, их-то как раз и можно было избежать, возглавляй то­гда страну вместо «неистового кровопийцы» лидер, продолжавший осторожную, взвешенную политику его деда? Поскольку нет у экспер­тов ответов на эти вопросы (и, что еще хуже, они просто не приходили им в голову), то не разумно ли в этом случае действительно спросить, что было бы с Россией, не доживи «герой добродетели» до превра­щения в «неистового кровопийцу»?

фозой царя Ивана. Вернемся на минуту в эпоху его деда. Описывая её, эксперт, конечно, заметит, что церковная Реформация победила в XVI веке во всех без исключения североевропейских странах и лишь в соседней с ними России она потерпела поражение. Почему?

Не забудем, что практически, в грубо материальном смысле по­беда церковной реформации означала, что и в Швеции, и в Дании, и в Норвегии, и в Финляндии и даже в Исландии земельный голод служебного дворянства был к середине XVI века удовлетворен за счет конфискации монастырскихземель.

В результате военно-церковные союзы в этих странах распались, наследственная аристократия уцелела и крепостное право не рас­пространилось за пределы земель, конфискованных у монастырей. Иначе говоря, основной массив крестьянства остался в них свобод­ным. В одной лишь России, которая первой в Европе начала при Ива­не III политическую кампанию по конфискации монастырскихземель, сложилось все прямо противоположным образом. Военно-церков- ный союз во главе с царем сокрушил в ней политическую силу на­следственной аристократии и крепостничество оказалось тотальным. Зато монастырские земли в ней во владении церкви остались.

Так почемуже именно Россия оказалась исключением из обще­го правила?

Честно говоря, я не помню, чтобы классики западной историо­графии когда-либо задавались таким вопросом. Не задавались им и российски^историки. Но если бы даже и задал его себе, напри­мер, советский эксперт, он, скорее всего, ответил бы на него точно так же, как и на вопрос о причинах Ливонской войны, т.е. ссылкой на историческую необходимость. Либо, как сделал, допустим, Пле­ханов, в «Истории русской общественной мысли», на то, что, в отли­чие от её европейских соседей, в России господствовал азиатский деспотизм.

Правда, вынося свой приговор, Плеханов не обратил внимания на очевидное в нём противоречие. Ибо деспотизм означаеттоталь- ность государственной власти, в принципе не допускающей никаких других институтов, способных с нею конкурировать. А в России Ива­на III такой конкурирующий институт как раз был. Более того, оказал-

4 Янов ся он тогда настолько могущественней государственной власти, что нанёс ей в 1490-е решающее поражение. Результатом этого пораже­ния как раз и стала самодержавная революция Грозного царя.

Короче, все это выглядит, скорее, как попытка отделаться от во­проса, нежели как ответ на него. Отнесись мы к нему серьёзно, то единственный «факт», который мы сможем констатировать, состоял втом, что группы интересов, представлявшие в тогдашней России патерналистскую традицию, оказались в 1490-е сильнее государ­ственной власти (которая стояла тогда на стороне традиции евро­пейской). И в принципе, имея в виду, что церковь была в ту пору единственным интеллектуальным центром страны, а светская интел­лигенция находилась в состоянии зачаточном, поражение власти ни­сколько неудивительно. Просто некому оказалось тогда выработать конкурентоспособную идеологию Реформации, на которую власть могла бы опереться. А поскольку в те досамодержавные времена принципиальные политические споры решались еще в России не террором, а именно идеологическими аргументами, то победа цер­ковников была в том десятилетии, собственно, предрешена.

Сам по себе, вырванный из исторического контекста «факт» этот ничего еще, однако, не говорит нам о том, почему всего лишь два поколения спустя, в поворотный момент русской истории, оказалась московская элита до такой степени антитурецкой (и проевропей- ской), что для своего «поворота на Германы» Грозному пришлось бу­квально истребить её на корню. Это ведь тоже факт. И попробуйте объяснить его, не заметив еще одного факта, а именно стремитель­ного возмужания светской интеллигенции на протяжении первой по­ловины XVI века.

И едва заметим мы этот факт, как нам тотчас же станет ясно, что единственное, чего недоставало Ивану III для завершения Реформа­ции в 1490-е, — это её мощного идеологического обоснования. И именно оно было уже, как мы еще увидим, в Москве 1550-х созда­но. И, поняв это, мы ничуть не удивимся всепоглощающему страху победителей-иосифлян. Ибо окажись в момент, когда они утратили идеологическую монополию, на московском престоле государь мас­штаба Ивана III и продолжи он начатую в конце XV века политику, не­минуемо пришлось бы им распрощаться со своими драгоценными земными (в буквальном смысле) богатствами — навсегда.

Именно для того чтобы предупредить такое развитие событий, и нужно было им сохранить на престоле Ивана IV, легко внушаемого, трусливого, аморального и готового, в отличие от его великого деда, поставить интересы своего патологического честолюбия выше инте­ресов страны. Это и впрямь стало в 1550-е исторической необходи­мостью — для собственников монастырских земель и врагов Рефор­мации. Для ставшей к тому времени на ноги светской — и нестяжа­тельской — интеллигенции, однако, исторической необходимостью было нечто прямо противоположное. А именно возрождение рефор­маторской традиции Ивана III. И для этого московскому правительст­ву действительно нужен был другой царь. Столкнулись здесь, короче говоря, две исторические необходимости. Исход этой схватки как раз и зависел от того, оправится ли Иван IV от смертельно опасной болезни. На беду России он оправился. Стране предстояла эпоха «неистового кровопийцы».