Повелитель звуков - Фернандо де Без

Тетрадь вторая

Который час, отец? Полночь? До рассвета еще далеко. Морфий действует, силы еще есть. Итак, продолжим…

Покинув Высшую школу певческого мастерства, я вернулся в Дрезден, к родителям. В Дрездене я окончил общую школу и получил аттестат зрелости.

Годы, проведенные вдали от дома, сильно изменили меня. Мои родители увидели совсем другого Людвига — возмужавшего, уравновешенного. И хотя на душе у моего отца по-прежнему было тревожно, его волнения мне не передались, да и сам он уже не беспокоился так сильно, как прежде.

Я не получал никаких известий ни о Фридрихе, ни о других воспитанниках Высшей школы певческого мастерства. В Баварию же я вернулся лишь спустя несколько лет, после того как консерватория Мюнхена прислала мне приглашение на вступительные экзамены.

Я разослал сотни запросов во все консерватории Германского союза, но почти отовсюду получил отказ, и вот по какой причине: в своем письме я потребовал, чтобы меня зачислили сразу на третий год обучения. С моей стороны это было неслыханной дерзостью, ведь мне едва исполнилось семнадцать. Но мне не хотелось терять несколько лет, слушая то, что я и так уже знал.

Лишь консерватория города Мюнхена откликнулась на мое прошение — возможно учитывая мое прошлое, а может статься, и из чистого любопытства, которое возбудил у экзаменационной комиссии столь необычный запрос. Лишь теперь, по прошествии стольких лет, я понимаю, что совершил тогда ужасную глупость: без диплома об окончании курса ни один театр не принял бы меня на работу. Так одним росчерком пера я перечеркнул все возможности продолжить свое образование, кроме той, что предлагала мне мюнхенская консерватория. И мне следовало, во что бы то ни стало, оказаться в числе ее студентов, иначе карьера тенора закончилась бы для меня даже не начавшись.

Итак, я вернулся в Баварию, собираясь подыскать себе жилье в Мюнхене, поближе к консерватории, которая располагалась на Биннерштрассе, недалеко от Каролиненплац. После переезда отец продал наш дом на Йозефшпитальштрассе, так что мне стоило подумать о съемной квартире.

Я обосновался в доме тети Констанции, кузины моей матери, которую едва помнил. Жизнь тети Констанции не задалась: мать ни на секунду не отпускала ее от себя. Не то чтобы старуха была к ней сильно привязана, нет. Просто ей нужен был кто-то, кто сопровождал бы ее на утренние мессы, сиживал вечерами за чашкой чая, слушая ее надоедливое брюзжание, занимался с ней шитьем. Ей нужна была наперсница, образец послушания и благоразумия, и все это она обрела в лице дочери.

Тетя Констанция никогда не осмелилась бы пойти против воли родителей, материнское согласие было столь же необходимо ее душе, как вода ее телу. Так, без вины виноватая, она с ранних лет превратилась в бледную тень собственной матери.

Эта зависимость породила в тете Констанции устойчивую неприязнь к мужчинам. Любой мужчина, осмелившийся приблизиться к ней на расстояние вытянутой руки, если он, конечно, не носил рясы, казался ей средоточием всех возможных пороков. Еще в детстве одна мысль о замужестве вызывала у нее отвращение. Стоило ей бросить взгляд на особу противоположного пола, как в душе ее пробуждались глубинные страхи. Она до смерти боялась нежности, прикосновений, поцелуев — всего того, что сопутствует рождению страсти. Боялась влюбиться и оказаться брошенной. Боялась, что любовь обернется для нее несчастьем. Этим и объяснялась та неслыханная поспешность, с которой она обрекла себя на одиночество.

Когда тетя Констанция достигла возраста выходов в свет, она появилась на балу. Такие балы устраивали бюргеры, желая подыскать своим детям достойную пару. Сводничество под маской веселья. Она нарядилась в белое платье, которое должно было подчеркивать девственность и чистоту ее помыслов, как того требовала традиция. И вот первый кандидат, заметив ее издали, хотел было приблизиться к ней, чтобы пригласить на танец, но, увидев искаженное смертельной мукой лицо, замедлил шаг и подошел к другой девушке. То же случилось со вторым, с третьим, с четвертым… Ни один юноша в тот вечер так и не пригласил ее танцевать: суровая гримаса на лице матери и затравленный взгляд дочери отпугнули всех претендентов. Всю ночь она прорыдала в подушку, и мать в соседней спальне слышала ее плач. Она посетила пять балов. Пять балов, отец Стефан, — такой скоротечной была юность моей тети Констанции. И на протяжении всех пяти вечеров она не сдвинулась с места. «Подумай, что скажут люди?» — говорила мать, и она соглашалась. Люди? А что они могли сказать? За лицемерной заботой о добром имени дочери эта гнусная старуха скрывала свое нежелание расставаться с ней. Сплетни… О да, это все объясняет. Но с тех пор тетя Констанция до смерти боялась сплетен. Она жила под одной крышей с родителями, каждое утро ходила к мессе, по вечерам вышивала на пяльцах, пила чай с матерью и молчала.

Если верить моей матери, однажды в жизни тети появился храбрец, готовый разрушить все преграды, лишь бы соединиться с ней. Он работал почтовым служащим, и род его занятий не вызывал у ее родителей ничего, кроме едких насмешек. Этот худощавый юноша с грустными глазами, кривым ртом и взъерошенными волосами, неуклюжий, раздражительный, сторонящийся всякого общества, никогда не нравился тете Констанции, но в то же время обладал одним удивительным качеством: он был единственным мужчиной, которого она не боялась. Мать за глаза передразнивала его, показывая, как он заикается, как комкает слова, принося почту в их дом, как дрожат его колени, стоит ему завидеть, что дверь открыла Констанция. Тетя посмеивалась вместе с матерью, а иногда и сама, сидя за пяльцами, отпускала в его адрес какую-нибудь презрительную реплику. Но сердце ее сжималось от горя, потому что она знала: в один прекрасный день этот забавный почтальон, любивший ее такой безнадежной искренней любовью, устанет стучаться в запертую дверь и навсегда исчезнет из ее жизни. А вслед за ним уйдет и надежда встретить мужчину, который полюбит ее без тайной мысли завладеть ее телом, полюбит больше самого себя, мужчину, который не бросит ее, никогда не причинит ей боли. И действительно, после восьми лет заикания почтовый служащий с иссохшим от горя сердцем попросил о переводе в другой город. За день до отъезда он вручил тете Констанции письмо без обратного адреса. Та сожгла его, даже не открыв, и целый год проплакала в подушку.

Когда моей тете исполнилось тридцать лет, ее отец, по причине нам неизвестной, лишился прибыльного контракта с королевским двором. Его текстильная мануфактура понесла страшные убытки — более семидесяти процентов годового оборота. И тогда родители вспомнили наконец о тете Констанции. Они решили, что неплохо было бы выдать ее замуж за какого-нибудь богатого старика и таким образом поправить дела семьи. Какое чудовищное себялюбие!!! Пока семья жила в достатке, они считали вынужденное девичество тети Констанции благом, но стоило им впасть в нужду, как ее неприязнь к браку показалась им нестерпимой.

Но престарелый благодетель так и не объявился, потому что глаза тети Констанции уже ни в ком не могли разжечь огонь страсти; в свои тридцать она, измученная мелочной и докучливой опекой, выглядела пятидесятилетней старухой. Ведь старики, под конец жизни помышляющие о женитьбе, на самом деле хотят вернуть себе молодость, которой у нее уже не было. Кому нужна была унылая старая дева? И вновь тетя Констанция рыдала по ночам, спрятав лицо в подушку.

Потом ее родители заболели тифом, и тетя Констанция не отходила от них ни на шаг, бесстрашно борясь с болезнью. Лишь чудом она не заразилась сама. То были два года лекарских хлопот, бессонных ночей, молитв, чтения Библии у постели больных. Она одевала, мыла, кормила родителей и взяла на себя все заботы по дому.

Родители тети Констанции умерли один за другим. Сначала мать, а через шесть дней скончался и отец. К сорока годам тетя Констанция осталась одна, в пустом доме, из которого она ни под каким предлогом не желала переселяться, хотя средств, которые она получила по завещанию, едва хватало, чтобы платить за аренду. Но даже мысль о переезде казалась ей жестоким оскорблением памяти покойных родителей. Так она прожила пять лет на скудные сбережения, едва сводя концы с концами. Она так и не пошла работать — не потому, что она была ленива (о самоотверженности и трудолюбии тети Констанции можно было бы слагать легенды), а потому, что, если бы кто-нибудь увидел ее за работой, это поставило бы под угрозу честь семьи. Это означало бы, что ее родители ничего ей не оставили, что они умерли на грани банкротства. Чувство собственного достоинства значило для тети Констанции несравненно больше, чем кусок хлеба. Стоически перенося голод и холод, она никогда не опускала головы, выходя из церкви или прогуливаясь по улицам города. Я часто слышал, как мои родители возмущались этим болезненным страхом перед общественной молвой, поскольку бюргеры, чьих пересудов так боялась тетя Констанция, давно уже и думать забыли и о ней, и о ее семье.