Чаша гладиатора - Лев Кассиль

— Ты прости, если можешь, Галя. Все на меня обиду имеешь?.. Это, конечно, так, это уж навовсе, сам понимаю, по гроб!

— Да оставь ты, Артем! У меня к тебе не осталось ничегошеньки: ни зла, ни любови. — Она так и сказала: «любови». — Ничегошеньки. Ты для меня давно уже на нет сошел, ровно бы тебя и сроду не было…

Послышались на лестнице прочные шаги, хлопнула дверь, и вошел вернувшийся со строительства Богдан Анисимович Тулубей. Высокий, плечистый, не такой, конечно, как Артем, но под стать ему. Вошел, по-хозяйски, без промаха, метнул кепку на вешалку, взглянул внимательно на гостя:

— Артем, что ли, коли память мне не отшибло?

— Он самый.

— Да, обознаться трудно. Второй такой сроду не встречался.

Незабудный переминался с ноги на ногу, смущенно, глухо пробасил:

— Вот повертался-таки назад к вам, люди.

— Ну, здорово, Артем.

— Здоров, Богдан. Вот…

Оба сделали разом короткое движение друг к другу, словно собирались обняться по старинке, но, невольно взглянув на продолжавшую сидеть Галину Петровну, остановились.

С минуту длилось молчание. Незабудный покусывал ус, ставший сейчас совсем белым на фоне налившегося кровью лица. Богдан Анисимович вынул коробок с куревом и никак, никак не мог открыть.

— Богдан… — Галина Петровна встала и подошла к нему. — Богдан, он Гришину могилу нашел… Он Гришу нашего живого встречал. У катов тех отбил, на себе домой принес и не знал даже кого… Вот, читай.

Богдан Анисимович осторожно взял у нее из рук сперва записку Григория Тулубея, потом протянутую ему фотографию. Он вглядывался то в строчки записки, то в снимок. Снял очки, уронил голову и хотел было отвернуться, да не успел. Негромко стукнула тяжелая отцовская слеза в помятый листок. Осторожно свел ее пальцем с бумаги Богдан Анисимович, а Галина Петровна вдруг припала виском к его плечу. Он взял ее осторожно за плечи и усадил на диван. Потом вернулся к стоявшему посреди комнаты Артему, схватил его за локоть, стиснул сильно, зажмурился, помотал головой, справляясь с волнением:

— Вот как оно получилось, Артем… Гришу встречал, значит? Вот они, как начала да концы-то схватываются. — Он добавил, словно бы извиняясь: — Что в живых нет, то, конечно, давно ясно было. Так ведь умом ведаешь, а вот за сердцем где-то нет-нет да и шевельнется: «А что, если где живой?..» Ну теперь уж ты как похоронную нам принес.

— Ведь я, Богдан, и в мыслях не имел тогда, что это твой сын. Одно понял: земляк. Стал след искать, вот и обнаружил. А сейчас подошел к школе, глянул на бюст, и меня как громом стукнуло — вижу, он самый. Богритули он там, в Италии, прозывался. По имени по отчеству.

— Богритули, говоришь? — словно прислушиваясь, произнес Богдан Анисимович. — Ну, расскажешь когда все по порядку… — Он уже сумел совсем справиться с собой. — А сейчас садись, гулена. На, сверни. — Он протянул ему коробочку с табаком и курительную бумагу.

Артем отрицательно покачал головой.

— Может, отвык от нашего, к заграничным сигаретам пристрастился?

— Нет, вообще не балуюсь. Всю жизнь… — ответил Артем. — Режим.

— Так и не заимел привычки? Силен! Ну, а я подымлю, если не возражаешь.

— Дыми, пожалуйста, себе на удовольствие, сделай милость, — сказал Артем Иванович.

Богдан Анисимович долго свертывал цигарку, просыпая табак. Наконец управился и вставил в зубы, крепко прикусив. И Артем заметил неживой, металлический блеск его зубов.

— Ну, а как, ревматизм тебя оставил? — спросил Незабудный.

— Да прошел было, а после снова я его схватил в сыром месте на холоду… Ну, а ты как, небога, скачешь?

— Пока землю топчу.

— Далеко ты ее обтоптал?

— Да, можно считать, всю кругом.

— Ну, и как там жизнь?

— Всяко. Где худо, где еще поплоше, если народ брать в целом. А так люди везде люди. Ладят житьишко кто как сумеет. Один за работой света не видит, а некоторые без работы мыкаются. Кое-как перебиваются. Чаще ведь так выходит. Но надежду все имеют, что и у них за окошком посветлеет. И пуще всего войны опасаются. Этого, я тебе скажу, хуже черта боятся. Все натерпелись.

— Значит, все-таки походил, побродил, поглядел, а к дому-таки потянуло? Эх, бродяга ты, бродяга, гулена старый!

Наталья Жозефовна стала хлопотать, собирая на стол.

Богдан тихонько сказал Незабудному:

— Тут у нас сегодня дело не сробится. Не до нас Галине Петровне. Слушай, давай-ка сходим к старикам, в бывшую Подкукуевку. Помнишь место такое? Хаживали мы туда с тобой… Там сейчас Дворец шахтера у нас. В буфет заскочим? Правда, ты, должно быть, теперь крепкого не принимаешь?

— В прежнее время, конечно, ни-ни. А уж сейчас-то не беды!.. Чего там соблюдать!.. Режима не держу, допускаю себе по малости.

— Ну, давай по малости. Ты как устроился-то в общем? Где стал?

Незабудный рассказал, что пока он в общежитии для приезжих, где ему, спасибо, уважили, предоставили комнатку. Рассказал, что был в исполкоме, но ничего толком не добился.

— У тебя там, между прочим, типы сидят, — сказал Богдан Анисимович жене. — Я уже давно приглядываюсь, когда ты их оттуда выставишь… Вы, кстати, поторапливайтесь со сносом-то и школу новую форсируйте, а то смотри — зальем. Паводок ожидается высокий, весна ранняя. Заполним водохранилище до проектной отметки в два счета. Вода вас ждать не станет.

Ходуном заходила лестница под множеством веселых ног. И в комнате появилась забежавшая домой переодеться Ксана. А за ней Пьер. На их голоса вышел из соседней комнаты, куда он был отведен Натальей Жозефовной, Сеня.

Галина Петровна взяла внучку за остренькие плечи. Обхватила их ладонями, словно хотела своими руками укрыть ее от горькой вести. Подвела к Незабудному:

— Вот, Ксаночка, познакомься. Человек из далеких стран воротился… Ой, Ксаночка! Он там в военное время папу твоего видел. Спасти хотел…

Большие, широко и чуть в наклон поставленные глаза девочки зажглись тревожной надеждой. Давно уже потухшая надежда вдруг на мгновение вспыхнула снова. Но бабушка продолжала:

— Погиб твой папа… Героем был!.. По всей Италии слава и память о нем.

И девочка разом сгасла, словно свечка, которую резко задули. Она переводила взор с заплаканного лица бабушки туда, вверх, откуда на нее смотрел невиданного роста человек. И не могла еще понять, не могла поверить…

— Иди… иди себе, — сказала Галина Петровна. — Ведь вам к Миле сегодня. Собирайся.

Ксана все стояла.

— Иди, иди, Ксана! — повторила строго Галина Петровна. Но вдруг схватила за локти, притянула к себе внучку, вгляделась в лицо ей и припала губами ко лбу девочки, покрывая его порывистыми, короткими поцелуями. А потом сама резко отошла в сторону. — Иди. Что уж тут… Отгоревали мы, детка, с тобой давно. Это только сегодня уж так… печать к нашему с тобой горю приложили. Иди, родная! Ступай, ступай, маленькая!