Жестокое милосердие - Робин Ла Фиверс

Однако Дювалю несвойственно слепое повиновение.

— Вы с ума сошли! — заявляет он без обиняков, и лицо аббатисы каменеет. — На такое я не пойду! Еще не хватало мне нянчиться с одной из ваших новообращенных соплячек.

— Что ж, значит, и дальше будем действовать кто во что горазд, — холодно и равнодушно произносит настоятельница.

— Вы мне руки выкручиваете, — с мрачным отчаянием произносит Дюваль.

— Ни в коем случае. Я всего лишь отозвалась на твой призыв к совместной работе, — отвечает аббатиса, и ловушка захлопывается.

Теперь он и сам это понимает. И напускает на себя отрешенный вид: настоятельница победила.

— Только любовницей я ее не хочу объявлять. Пусть будет, скажем… моя двоюродная сестра.

Это вилка, воткнутая мне в бок. Неужели я так отвратительна?

Аббатиса растерянно глядит на него:

— Да кто тебе, прости меня, поверит? Твоя семья и ее родственные связи слишком известны. Нет, так не получится.

— Кроме того, — вставляет Крунар, — кто же доверит тебе незамужнюю девушку, не прислав вместе с ней родственницу для пригляда? Тогда как любовница — это всем понятно и никаких вопросов не вызовет.

Я откашливаюсь, и настоятельница поднимает бровь, разрешая говорить.

— А может, лучше мне пойти к нему на кухню работать? Или служанкой?

Она небрежно отмахивается.

— В этом случае тебе не будет доступа ко двору, а именно в этом и состоит наша цель. Следует только учесть, — добавляет Дюваль, — что до сих пор я не был замечен в неразборчивости. А если бы вдруг и вздумал завести себе даму сердца, то уж всяко выбрал бы… не соплячку.

Я сжимаю зубы. Конечно, я не идеал придворной красавицы, но чтобы настолько!

Матушка аббатиса откидывается в кресле и цокает языком:

— Преувеличиваете, мой господин. Исмэй великолепно обучена очень многим искусствам, и в том числе — как изображать любовницу.

Сейчас я и под пытками не созналась бы, что пропустила большинство уроков сестры Беатриз.

— И, что важнее, — настаивает Дюваль, — дела при дворе обстоят таким образом, что я вряд ли смогу обеспечить ей должную защиту.

Я оскорбленно ворчу:

— Не больно-то мне защита нужна!

— Верно сказано. Не нужна, — кивает настоятельница. — Вот в чем она действительно нуждается, так это в возможности действовать!

— И вы готовы поручить решения о жизни и смерти… какой-то послушнице?

— Ну конечно же нет! — резко произносит матушка. — Решения о жизни и смерти мы оставляем Тому, Кто властен их принимать, — Мортейну! — Она поворачивается ко мне. — В течение часа ты должна уехать отсюда вместе с Дювалем. Иди собери самое необходимое. Остальное мы пришлем к нему домой, прямо в Геранд. Ступай!

Мой мир в очередной раз перевернулся с ног на голову, да так быстро! Удивительно ли, что голова у меня слегка закружилась. Я медлю, силясь изобрести еще хоть какой-нибудь довод, чтобы не ехать к Дювалю. Ради чего я присоединилась к монашкам, если не ради бегства из мира жестоких мужчин? А тут меня, можно сказать, бросают одному из них на растерзание!

Настоятельница чуть наклоняется над столом.

— Неужели ты забыла свой обет полного и безоговорочного подчинения? — спрашивает она тихо. — Подчинения абсолютно во всем? Ты — всего лишь послушница. Прежде чем тебя допустят к произнесению окончательных обетов, ты должна еще многое доказать.

На этом я глотаю так и не вырвавшиеся слова и отправляюсь к себе — укладывать вещи.

ГЛАВА 10

Прежде нежели я успеваю покончить со сборами, в мою дверь стучат, и я с немым изумлением вижу перед собой пресвятую мать настоятельницу. До сих пор она никогда не заглядывала ко мне.

Она притворяет за собой дверь, ее глаза пылают холодным синим огнем:

— Ты ведь понимаешь, каким потрясающим образом это совпадает с нашими планами?

Матушка совершенно права. Дюваль дал ей средство осуществить ту самую военную хитрость, которую она замышляла перед тем, как он ворвался к ней в кабинет.

— Все идет так, как вам и хотелось, матушка.

— Не мне, дитя, но Мортейну! — строго поправляет она. — Без Его промышления нам ничего не удалось бы устроить! Никогда не забывай об этом, Исмэй. Даже если Дюваль не повинен ни в чем более серьезном, чем вспыльчивый нрав и дурные манеры, эта договоренность все равно нам послужит. При дворе полным-полно личностей, за которыми следует проследить. Я желала бы знать, с кем проводит время Дюваль, кто его союзники и друзья, что за письма он пишет… и получает, конечно. Кроме того, обращай внимание на все, что может исходить от регентши Франции. Оставайся правдива с Дювалем всегда, когда это будет возможно, ибо это самый верный способ завоевать его доверие. Я, знаешь ли, очень не люблю совпадений и хотела бы доподлинно выяснить, как и почему он оказался в той комнате. Он имеет прямой доступ к герцогине и пользуется ее абсолютным доверием. Хочу убедиться, что он вправду руководствуется ее интересами!

— А мы, матушка? Мы руководствуемся этими же интересами? Означает ли служба герцогине праведное служение Мортейну? Простите за дерзость, — добавляю я поспешно, — но я в самом деле не понимаю…

Ее лицо смягчается.

— Конечно, это одно и то же, дитя. Каждый день бретонцы на тысячи голосов молят наших старых богов о защите от французских захватчиков и о даровании силы нашей юной правительнице. А уж французы, будь уверена, не думают чтить наших богов. И святых, если завоюют нас, чтить не будут. Для этого Франция слишком тесно связана с папским престолом, а там не признают никаких иных поклонений. Все это для них ересь, которую следует выжигать каленым железом. Разве может Мортейн желать для нас подобной судьбы?

Ее рука покидает складки просторного облачения, и я замечаю в ней какой-то предмет, завернутый в мягкую потертую кожу.

— Ты совершила не три, а всего лишь два убиения, но твоя учеба близится к концу. Нынешнее задание будет для тебя последней проверкой. Выдержишь ее — и останется лишь произнести обеты, после чего ты сделаешься плотью от плоти этого монастыря.

Я про себя негодую: могла ли она действительно усомниться во мне? Смотрю ей прямо в глаза, надеясь, что таким образом она убедится в истинности моих слов.

— Я и так чувствую себя плотью от плоти, матушка.

— Знаю, — кивает она. — Потому-то и хочу вручить тебе один из кинжалов, некогда принадлежавших самому Мортейну.

Я только изумленно моргаю. О существовании подобных кинжалов я никогда раньше не слышала!

— Их носят прошедшие полное посвящение, — объясняет она. — А поскольку тебе предстоит задание из тех, что обычно поручаются лишь посвященным, я и решила вооружить тебя «кинжалом милосердия» — мизерикордией.[2] — Она разворачивает кожаную обертку, и я вижу старинный кинжал с серебряной рукоятью. Клинок длиной всего лишь в ладонь выглядит в полном смысле слова видавшим виды. — В нем заключена могущественная древняя магия, один из величайших даров нашего Бога, — продолжает настоятельница, протягивая мне кинжал.