Европейское воспитание - Ромен Гари

25

Захваченный грузовик принес им несчастье. Черв решил спрятать его до весны на заброшенной лесопилке, по дороге на Верки. Крыленко выступил категорически против такого плана.

— Зачем он нам нужен, этот грузовик? — спрашивал он. — Я решил его сжечь… бензина как раз хватит, чтобы устроить хороший костер!

И он вызывающе смотрел на Черва. Но однажды утром Черв залез в кабину и сел за руль.

— Кто здесь командует? — возмутился Крыленко. — Я же сказал: грузовик сжечь.

— Никто, — ответил Черв, — никто здесь не командует.

И завел мотор.

— Черт возьми! — выругался Крыленко. — Я сказал…

Грузовик тронулся: украинец едва успел запрыгнуть на подножку. Машина медленно поехала по рыхлому снегу между сосен. За ней, каркая, летели вороны: видимо, надеялись, что это чудище оставит за собой лакомый навоз. Крыленко дулся. Черв посматривал на него и мигал глазом.

— Ты что, издеваешься надо мной? — заорал старик.

— Нет, конечно, — простодушно ответил Черв. — Ты же прекрасно знаешь, что это нервный тик!

Вороны каркали; наверное, от разочарования. Партизаны ехали по пихтовому лесу, между заснеженных лап. Внезапно раздался выстрел. Ветровое стекло разлетелось на куски.

— Измена! — закричал Крыленко.

Грузовик занесло, и он врезался в дерево.

— Черв!

Черв распластался на руле. Крыленко приподнял его, встряхнул. Черв стиснул зубы. Он был еще жив. Он пытался что-то сказать.

— X… х… — хрипел он.

Изо рта у него потекла кровь. Его лицо побелело. Внезапно он выпрямился, улыбнулся и мигнул глазом.

— Черв, черт тебя дери! Ты притворяешься, да? Ты издеваешься надо мной, да? Ты в порядке? Говори, Черв!

— Н… нет! — прохрипел Черв. — Я же т… тебе сказал, это н… нервы!

Он грузно повалился на руль. Крыленко приподнял ему голову: один его глаз был широко раскрыт, второй — закрыт.

— Черв!

Но Черв был мертв. Пуля попала ему прямо в грудь. Крыленко выпрыгнул из грузовика.

— Ну? — завопил он. — Чего же вы ждете? — Он обнажил грудь картинным жестом. — Стреляйте, стреляйте же!

Три человека, подбежавших к грузовику, смотрели на него с изумлением. Крыленко их сразу же узнал: это были партизаны-одиночки из соседнего леса. Они смущенно выслушивали проклятия Крыленко.

— Мы увидели грузовик с немецкими крестами… Мы же не знали… Мы только успели прицелиться и выстрелить… Tfou, kurwa go mac![61]

Трудно было сказать, кому адресовалось это проклятие: Черву, грузовику, судьбе или миру в целом.

— Мы не знали… Вот незадача… Kurwa go mac…

Это все, что они могли сказать. Некоторое время они стояли, сплевывая, глухо ругаясь и с виноватым видом качая головой.

— Помогите мне толкнуть грузовик! — попросил Крыленко, от горя переставший на них реагировать.

Они помогли ему и положили тело Черва в машину.

— Смотри-ка, — сказал один из них, — вроде как мигает глазом…

— Это нервное… — с грустью сказал Крыленко.

Он завел двигатель. Трое человек смотрели ему вслед.

— Не поминай лихом! — крикнули они вдогонку.

Крыленко выругался сквозь зубы. Ему на усы скатились две больших слезы. Изредка он поглядывал на тело своего друга и принимался горько рыдать, как несчастное дитя.

26

Несколько дней Янек мучился, сообщать ли эту страшную новость старому сапожнику из Вильно. Его сомнения разрешил Крыленко.

— Иди, — кратко сказал он, не уточняя, куда и зачем.

Но Янек понял. Он взял с собой в дорогу несколько картошек и пошел. Он попал в настоящую метель: белые хлопья залепляли глаза, а от ветра перехватывало дыхание. Он спустился в мастерскую, толкнул дверь… Старый сапожник, как всегда, работал. Он поднял голову и бросил на Янека беглый взгляд…

— Его взяли в плен? — внезапно спросил он хриплым голосом.

— Ваш сын… Он погиб.

— Тем лучше, — сказал старик. И взялся за иголку. — Я ждал этого. Каждый день и каждую ночь. Ничем другим это и не могло закончиться. Каждый раз, когда ты приходил… Это не могло закончиться по-другому. Все именно так и заканчивается. Мы рождены, чтобы страдать.

Он опустил голову и вернулся к работе. Янек подождал еще немного, сжимая фуражку в руке. Но старик больше ничего не говорил. Склонив голову, он трудился над старым ботинком… Янек ушел. Однако на улице был сильный ветер и снег, и он решил немного переждать непогоду. Зашел в подворотню, сел на корточки и начал есть холодную картошку, вынимая по одной из-под гимнастерки. Он ел ее с кожурой и горько сожалел о том, что не прихватил с собой соли. Внезапно он почувствовал, что на него кто-то смотрит. Он продолжал есть, не оборачиваясь — это мог быть немец-полицейский — и пытался, скосив глаза и не поворачивая головы, заглянуть себе за спину. Он увидел мальчишку лет двенадцати, одетого в мешок, в котором были прорезаны отверстия для головы и рук. Его ноги были обмотаны тряпками, отчего казались бесформенными, и одна выглядела больше другой. На голове у него была фуражка, вроде бы новая, но слишком для него большая. Он носил ее козырьком назад, чтобы прикрыть затылок от снега. Мальчишка не смотрел на Янека. Казалось, Янек для него не существовал. Он смотрел на картошку. Он не мог оторвать от нее взгляд. Картошка гипнотизировала его. Когда Янек вытаскивал из-под гимнастерки картофелину, глаза мальчика загорались, и он следил за тем, как она поднималась к губам, а когда Янек кусал ее, его взгляд выражал мучительную тоску: эта тоска превращалась в отчаяние, как только Янек глотал последний кусочек. Он нервно переминался, глотал слюну и с надеждой глядел на гимнастерку Янека. Осталось ли там еще? Очевидно, это волновало его больше всего. Янек равнодушно продолжал насыщаться. Мальчик стоял не месте, взгляд прикован к картошке. Лишь изредка он вздыхал и глотал слюну. Потом вдруг посмотрел на Янека: похоже, он впервые осознал человеческую сторону проблемы. Подумал одну секунду, затем стянул с себя огромный картуз, осмотрел его, сплюнул от восхищения и заявил:

— Чертов картуз, kurwa pies. Новехонький.

Янек продолжал грызть картошку, не поворачивая головы.

— Я сорвал его с одного прохожего. Вот это картуз!

Он увидел, что Янек роется под гимнастеркой. Мальчишка тревожно наблюдал за ним — может, картошки больше не осталось? — и с облегчением заметил, как появилась новая картофелина. Он быстро сказал:

— Продаю за дюжину картошек! И ни одной меньше!

Янек не ответил.

— За шесть! — с тоской предложил мальчик.

Когда и это предложение не принесло успеха, его губы задрожали, а лицо скривилось. Он готов был вот-вот расплакаться.

— Не реви! — сказал Янек. — Никогда не надо реветь. Это раньше можно было. Сейчас нельзя.

Он бросил мальчику картошку, которую тот моментально слопал. Янек бросил еще одну.

— Надо было взять нож и прыгнуть на меня сверху, — сказал Янек. — Сейчас только так и надо делать. Тогда бы забрал всю.

— У меня нет ножа, — признался мальчик.

— В любом случае ты до меня не добрался бы, — успокоил его Янек. — Я сразу почувствовал, что ты здесь. Людей я сразу чую. В лесу этому быстро учишься…

Мальчик ел картошку. Он сосал ее, лизал, обгладывал, а уж потом глотал. Пытался растянуть удовольствие. Он очистил ее ногтями и, доев мякоть, сожрал кожуру.

— Ты из леса?

Янек ничего не ответил. Тогда мальчик решил чем-нибудь его удивить. Он сказал, небрежно ковыряя ногой мостовую:

— Мой отец был учителем.

— А мой — врачом, — сказал Янек.

— Мой отец, — сказал мальчик, — убил немца. — И с гордостью добавил: — Его повесили.

Он доверчиво ждал, какое впечатление произведут его слова.

— Враки! — спокойно сказал Янек. — Тебе бы стоять на паперти да просить милостыню у старушек… Со мной этот номер не пройдет!

Мальчик торжественно поклялся:

— Jak Boga kocham![62] Его повесили. Они повесили его перед Большим театром, и он висел там два дня. Это тебе любой скажет. Спроси, если хочешь. Я всех своих друзей водил показывать. Мама сошла с ума, и ее заперли. Твоего же отца не повесили, правда? — И пытаясь воспользоваться тем, что считал окончательной победой, мальчик быстро попросил: — Дай мне еще картошки!

— Мой отец, — высокомерно сказал Янек, — убил несколько сотен немцев. И он был не настолько глуп, как твой, чтобы попасться им в лапы… — Он пожал плечами: — Если бы за каждого немца вешали…

Мальчик посмотрел на него с уважением.

— А где твой отец?

— Воюет с немцами.

— Где?

— Под Сталинградом.

— Да ну?

— Ну да.

— Он офицер?

— Генерал!

Ему сразу же стало стыдно своей лжи. Где его отец теперь? Как он мог так легкомысленно говорить о нем? В смущении он вынул несколько оставшихся картофелин и швырнул их мальчику. Тот поймал на лету и положил в карман.