Куросиво - Токутоми Рока

Графиня молчала опустив голову.

– Да, ты старомодна! Ты старомодна так, что дальше некуда! Вечно мрачная, глядеть противно, воображаешь о себе невесть что, строишь из себя ходячую святость… А я терпеть не могу таких святых женщин! Вот потому-то… Потому-то я и заявляю тебе напрямик, что предпочитаю О-Суми. Конечно, она не получила образования и не родилась в семье нищего аристократа, зато душа у нее открытая, честная, не то что у некоторых – с двойным дном. Да, она не из той породы, что строят из себя воплощенную добродетель, а за спиной исподтишка позорят мужа!

Госпожа Китагава продолжала молчать, она стояла с опущенной головой, только мочки ушей у нее пылали, словно огонь.

Граф достал сигару, попытался прикурить ее от настольного хибати, но только разворошил золу и, так и не прикурив, в конце концов с досадой смял сигару и швырнул за окно. Он опять принялся ходить взад и вперед по комнате, потом остановился возле окна, за которым угасал бледный вечерний свет, широко зевнул и прошептал, словно ни к кому не обращаясь:

– Да, нелепо, нелепо… Кажется, я сделал все, что мог, начиная с приданого… Устроил достойные похороны матери… Определил в училище брата… А теперь со мной не находят нужным даже посоветоваться… И после всего этого с добродетельной миной распространяют слухи о том, что муж – распутник, бегают с жалобами к такому типу, как Фудзисава, жалуются ему, что муж – ничтожество… И это называется добродетельная женщина? Да что же это на самом деле! Какой абсурд!.. Несчастный я человек, честное слово!..

– Значит, вы не хотите принять во внимание мои извинения?

– А если не хочу, что тогда?

– Тогда, прошу вас, отпустите меня! – госпожа Китагава подняла голову и решительно взглянула на мужа. Глаза у нее были заплаканы, но голос звучал твердо.

В первый момент граф не поверил своим ушам. Но в следующее мгновенье жилы на его лбу вздулись, губы и подбородок затряслись, и он с ненавистью уставился на все еще прекрасное лицо жены, на пряди волос, выбившиеся из прически и упавшие ей на щеки.

– Дать тебе свободу? Прекрасно, с удовольствием! А получив свободу, пойдешь, наверное, куда-нибудь в хорошее место содержанкой, да? – он захихикал.

– Что вы говорите! – глаза госпожи Китагава метнули молнии сквозь застилавшие их слезы. Губы у нее пересохли, щеки вспыхнули ярким румянцем.

– Я говорю – тебе нужна свобода, потому что есть уже, наверное, подходящее местечко на примете?

– Да, есть.

– И где же это, позвольте узнать?

– В могиле.

Граф расхохотался.

– Вот уж это ваша полная воля!.. Негодяйка! Что ж, топись в речке, туда тебе и дорога!

5

Как раз в эту минуту дверь отворилась, и в комнату вошла горничная, держа в руке конверт, завернутый в кусок лилового шелка; заметив напряженную атмосферу в комнате, она опустила глаза и замялась.

– Что такое? – и голос и взгляд графа не сулил ничего доброго.

– Я принесла письмо…

– Письмо? Дай сюда! – граф протянул руку. Горничная, бросив взгляд на хозяйку, медлила в замешательстве.

– Прошу прощения… Это госпоже…

– Неважно. Дай сюда, говорят тебе!

Испуганная громким голосом графа, у которого был такой вид, словно он готов был наброситься на нее, горничная робко протянула руку со свертком, но все еще не уходила.

– Ну, что там еще?

– Посыльный ждет ответа…

Граф развернул шелковый лоскут. Там оказался большой конверт, надписанный мужским почерком. Повернув конверт обратной стороной, где значился адрес отправителя, граф изменился в лице.

– Хорошо, скажи посыльному, что письмо получено… Да, постой, забери это… Дура! – граф отшвырнул носком туфли шелковый лоскут. Лоскут отлетел к двери. Проворно подхватив его, горничная поспешно удалилась.

Трясущейся рукой граф взял письмо, и, так как толстый конверт не поддавался, он с усилием надорвал его, скрипнув от злости зубами.

Граф развернул письмо, а конверт, перевернувшись в воздухе, упал к ногам по-прежнему стоявшей с опущенной, головой госпожи Китагава. Перед ее глазами мелькнули; выведенные черной тушью иероглифы «Сигэмицу Фудзисава». Кровь волной прихлынула к ее щекам.

На лице графа, в одну секунду пробежавшего письмо глазами, появилось своеобразное выражение не то разочарования, не то успокоения, не то подозрения. Он порвал письмо в клочки, бросил их на пол и снова большими шагами зашагал по комнате.

– Хм, хм… «Поскольку этот вопрос находится в компетенции высшей власти…» Какой важный тон, скажите пожалуйста! Однако хитрая же ты бестия, Садако! Фудзисава пишет, что «понимая твои душевные страдания, постарается что-нибудь для тебя сделать…» Замечательно, чудесно! И благодарность за его труды, надо полагать, будет немалая!.. Садако, поедешь в маскарад, передай Фудзисава поклон от меня! – он захохотал.

Казалось, госпожа Китагава окаменела – ни один мускул не дрогнул на ее лице.

– Впрочем, ты, наверное, не совсем поняла, что я имею в виду. В письме сказано, что двадцатого числа ты, наверное, приедешь в маскарад, и граф Фудзисава будет, таким образом, иметь возможность встретиться с тобой и поговорить… – он снова рассмеялся. – Маскарад, маскарад… Маскарад и женщина, замаскированная под святую, – это неплохо придумано… Я тоже, в бытность в Европе, увлекался танцами, но после возвращения в Японию они мне окончательно опротивели… Не хочется даже бывать в Ююкан'е. В обществе, где процветает Фудзисава и Киносита, мне даже танцевать противно. Но тебе, конечно, следует поехать… Впрочем, нет, не смей ездить! Я не позволю тебе больше оставаться в Токио, слышишь? Ты просишь дать тебе развод – нет, развода ты не получишь, ни в коем случае. Поняла? И здесь, в Асабу, я больше тебя не оставлю – тебе ведь здесь, оказывается, раздолье. Откуда мне знать, какой очередной фортель ты умудришься выкинуть? Отправляйся в Нумадзу завтра же, слышишь? Мити я забираю к себе. И пока я не разрешу, ни шагу не смей ступить из Хаконэ. Пусть люди болтают что им угодно!.. Китагава проживет своим умом!..

Граф с силой нажал пуговку электрического звонка. На зов робко вошла та же горничная.

– Эй, позвать сюда Танака! Скажи Танака, чтобы шел сюда немедленно!

Танака был управляющий графини.

– Его, кажется, еще нет дома…

– Нет дома? Дура!.. Ладно, как только вернется, пусть придет сюда… Впрочем, нет, скажи, чтоб явился в главный особняк. А сейчас вели подавать экипаж.

Горничная вышла. С минуту граф глядел на застывшую словно каменное изваяние жену, потом резко распахнул дверь и, выходя, захлопнул ее за собой с громовым стуком. Слышно было, как он говорил о чем-то на лестнице со старой служанкой, а еще минуту спустя послышался грохот отъезжающего от подъезда экипажа.

6

Но госпожа Китагава, казалось, не слышала ничего этого. Против обыкновения, когда она, даже больная, через силу вставала, чтобы, по обычаю, встретить и проводить мужа, на этот раз она не поднялась с места, не сказала ни слова, ничего не видела, не слышала и продолжала сидеть все так же неподвижно, точно статуя.

Последние отблески заходящего солнца угасли, сумерки уже наполнили комнату.

Какие бы несправедливые обвинения и упреки ни приходилось ей слышать за двенадцать лет, что прошли с тех пор, как она стала женой Китагава, она ни единого раза не возразила мужу. Какие бы жестокие обиды и незаслуженные оскорбления ни приходилось ей переносить, она, стиснув зубы, терпела все муки, подчас непосильные, невыносимо тяжелые для женщины. И какова же награда? Хорошо, пусть ее план просить поддержки у Фудзисава действительно был не совсем удачен, но заподозрить ее в таком гнусном поступке… Мало того что ее изгнали из главной резиденции – теперь ее изгоняют из Токио. Мало того что ее место законной супруги фактически украдено у нее какой-то деревенской девкой – теперь у нее отнимают даже Митико. «Ступай в Нумадзу, за горы Хаконэ! Не смей возвращаться в Токио, пока я не разрешу!..» Это не только несправедливо – это бесчеловечно, жестоко.

Зачем она родилась женщиной? Зачем вышла замуж за Китагава? Старый, давно забытый «путь женщины» – он ничем не помог ей. Надежды на то, что ценой страданий она все же дождется минуты, когда муж очнется от своего безумия, – надежды, которые давали ей силы все терпеть, все сносить и на которые она уповала, увы, напрасно, – эти надежды рухнули. Так к чему же было ее терпение? Чем больше она терпела, тем грубее и беспощаднее с ней обращались, чем больше молчала, тем больше над ней издевались, а теперь, в довершение всего, бросают ей в лицо гнусные обвинения. Тщетны были все ее старания, все муки. Они были всего лишь мимолетной пеной на воде, не больше. Так ради чего же она страдала?

Она не думала, не сознавала этого, просто ее измученное сердце словно оцепенело, погрузившись в немую пучину боли.

Внезапно она почувствовала, что кто-то приблизился к ней и чья-то мягкая ручка легла на ее колени. Испуганно вздрогнув, она подняла голову – глаза ее встретились с похожими на черные звездочки глазами Митико; опустившись на колени, девочка снизу вверх заглядывала в лицо матери.