Признание в любви: русская традиция - Мария Голованивская

Вот строки из пушкинской «Пиковой дамы»:

Возвратясь домой, она побежала в свою комнату, вынула из-за перчатки письмо: оно было не запечатано. Лизавета Ивановна его прочитала. Письмо содержало в себе признание в любви: оно было нежно, почтительно и слово в слово взято из немецкого романа.

В-третьих, это и есть раскрытие, распахивание (пока что души) – интимное движение, за которое претендент вправе «презреньем наказать». Любовное письмо – это как бы первый опыт обнажения, потеря душевной невинности, это любовный акт – вот почему герои и в особенности героини непременно сообщают собеседнику, что теперь, после письма, у них появляется особое право на них, а само письмо трактуется не иначе как позор.

Классическая литература XIX века не дает нам описания никаких сцен телесной любви, описания акта обладания. Сама жизнь героев после объяснения уже, как правило, находится за пределами романа, и в этом смысле письмо как открывание одного героя перед другим – уже очевидная часть любовной игры.

Мы и по сей день так играем.

«Письмо вышло длинно, – как все любовные письма: любовники страх как болтливы», – прав был Гончаров, делая в своем «Обломове» такое обобщение.

Желая объясниться, влюбленные пишут друг другу именно письма на бумаге или специальных открытках, с изображением сердца, пронзенного амуровой стрелой. Эта привычка, цитирующая западную культурную традицию, воспроизводит теперь уже отмирающую привычку посылать вперед себя как бы своего представителя (письмо) с вестью (текст признания), дав отправителю возможность подготовиться к ответу, а заодно и процитировать весь романтический контекст прошлого, который сам по себе заряжен очень точным и правильным смыслом.

Говоря о феномене любовного письма, которое само по себе уже факт признания, трудно не вспомнить известную формулу автора книги «Понимание медиа» Маршала Макклюэна – «media is message». Это в полной мере может быть отнесено к феномену любовного письма, сформировавшегося как жанр межличностного частного общения к концу XVIII века (практика написания личных семейных писем зафиксирована с начала XVIII века). Сам формат – обращение к эпистолярной форме – уже содержит в себе элемент смыcла (признание в любви), оно становится одним из маркированных инструментов именно любовного ритуала, в рамках которого появившиеся с первой половины XIX века особые шкатулки для хранения писем (в основном у женщин) – особый штрих, как и специальные шелковые ленты для перевязывания писем, место которым не иначе как на персях, в корсетах, у самого сердца. В этих корсетах хранятся не письма, а любовные признания. И не только в корсетах… Любовные письма у нас хранят как женщины, так и мужчины, потому что за этими письмами, если в свое время они «сделали свое дело» и изменили судьбу, – определенная охранительная сила: способствовать и дальше удачному исходу трудной ситуации. Хранить любовные письма также естественно (это часть присущей нам культурной архаики), как и хранить первый зубик ребенка, отрезанную косу, прядь волос любимого человека.

Фетишизация любовных писем и практика их хранения сохранилась у нас и по сей день.

Вот как в «Романе» Сорокина пародируется эта традиция:

«Шкатулка была заперта, хоть в ней и не было замочной скважины.

– Это шкатулка моей покойной матери, – сказал он. – Смотри…

Его палец нажал на треугольник резного узора, и с мелодичным перезвоном крышка шкатулки откинулась. Внутри был футляр красного бархата, занимавший почти все пространство шкатулки. Под футляром, на дне, что-то белело.

Роман достал футляр и протянул шкатулку Татьяне:

– Возьми. Это письмо тебе.

На дне шкатулки лежал конверт.

– Мне? – робко спросила Татьяна.

– Да. В нем все написано.

Татьяна вынула конверт, перевернула и прочла надпись на нем:

« Супруге Романа Алексеевича Воспенникова ».

Письма, как и отъезд, как и упоминание маменьки – общеевропейский компонент ситуации любовного объяснения. Это буквально беллетристика, вошедшая в культуру – в Европу через Ренессанс, переводы переписки античных авторов, в Россию через европейское влияние. Нужно отметить, что любовные письма в античности были повседневной практикой, и тот факт, что, скажем, девушки умели писать их, зафиксирован в ритуале празднования Луперкалия – праздника, адресованного Фавну (Луперк – одно из его прозвищ), покровителю стад, который отмечался ежегодно 15 февраля. Праздник этот праздновался так: за день до Луперкалий отмечался праздник римской богини брака, материнства и женщин Юноны и бога Пана. В этот день девушки писали любовные письма и помещали их в огромную урну, из которой мужчины по очереди тянули письма. Письмо провоцировало мужчину на ухаживание, и он начинал действовать. Античность оставила многочисленные образцы любовной переписки, авторами которой были как реальные люди, так и персонажи художественных произведений (у Овидия или Катулла, например). Они-то и взбудоражили в эпоху Возрождения умы новых гуманистов и впоследствии стали толчком для рождения великолепных образчиков эпистолярной литературы, и нелюбовной и любовной. Прекрасные примеры этого жанра есть и в русской литературе (Виктор Шкловский «Zoo, или Письма не о любви»). Эта культура прижилась и практикуется до сих пор именно потому, что за ней не выхолощенный ритуал, а действие, полное содержания и практического смысла.

Предложение дружбы вместо любви – грустный симптом, многим из нас это хорошо известно на собственном опыте. Раз предлагается дружба, значит, не будет, скорее всего, ни дружбы, ни любви. Это ведь чаще всего, так сказать, фигура речи. Но чем же, в данном случае, так плоха дружба?

Дружба отличается от любви отсутствием таинства. Дружба все же тесно связана с понятием «другой», в то время как любовь предполагает слияние в одно. Это главный смысл русского любовного признания. Слияние и есть таинство. Слияние, которое в физическом измерении порождает третье существо, воплощающее это единение. Слияние в духовном смысле, предполагающее единственность, единичность «второй половины», в то время как друзей может быть много. Из нашей практики жизни мы знаем, что предложение дружбы вместо любви, по сути, является отказом от всего того, что несет в себе эта единичность, уникальность второго. Хотя дружба сама по себе, особенно у русских, предполагает большую степень близости, даже душевное родство. Такое противопоставление дружбы и любви оформляется вместе с границами каждого из этих понятий. Связь любви и таинства исконна: нельзя дружить с Богом, строго говоря, в архаичном смысле слова, нельзя также дружить с отцом и матерью, особенно с матерью, потому что за этими отношениями стоит таинство, которому и предшествует тайна возникновения любви к мужчине, которую в нашей культуре XIX века и следовало скрывать. Сказать о своем чувстве на языке XIX века значит «открыться», открыть тайну, за которой может последовать таинство соединения двух тел и душ воедино.

Это таинство сакрально, как бы ни выглядели обряды инициации (потери невинности у юношей и у девушек) у разных народов в разные эпохи.

Открыться в дружеской приязни невозможно. Дружбу скрывают только по прагматическим, а не сакральным мотивам.

Что это за тайна, открытие которой может погубить открывшегося?

Эта тайна, на мой взгляд, заключается в начале некоей внутренней жизни в одном из героев, в которой другой уже присутствует как часть, причем как главная часть. Эта внутренняя жизнь, наполненная мыслями и фантазией, может через короткое время начать мыслиться героем именно как сама суть жизни, и именно это является стимулом, мотивом перевода внутренней жизни во внешний план – через объяснение, к взаправдашнему слиянию.

Риск того, в ком эта внутренняя жизнь, называемая любовью, уже началась, состоит в том, что другой может не найти в себе соответствия (не быть готовым к ответу) и тогда, получив отказ, признавшийся остается половинкой, а не целым, каким был до сих пор.

Эта тайна, на мой взгляд, и заключается во внутренней потере целостности, в разорванности, разрыве собственного периметра, что равно высокой уязвимости, неустойчивости, полному смятению, утрате былого равновесия, замкнутости, защищенности.

Предлагая дружбу вместо любви, герой или героиня не ставят себя в уязвимое положение, дружба ведет к приобретению новых возможностей, но не новой сущности. Вот чем объясняется реакция героев на предложение дружбы вместо любви в приведенных ниже фрагментах.

Тургенев «Отцы и дети»:

– Как хотите, – продолжала она, – а мне все-таки что-то говорит, что мы сошлись недаром, что мы будем хорошими друзьями. Я уверена, что ваша эта, как бы сказать, ваша напряженность, сдержанность исчезнет наконец?

В этом фрагменте Одинцова фактически отказывает Базарову в ответном чувстве.

Тургенев «Дым»:

Литвинов медленно взял эту руку и слабо пожал ее.