Ной Буачидзе - Илья Дубинский-Мухадзе

Над станицами и городами громоздились горы — лесистые, снежные или совсем гололобые островерхие скалы. Там, в недоступных каменных теснинах, в аулах, что часто лепились выше орлиных гнезд, голодали обреченные на вымирание чеченцы, ингуши, кабардинцы, осетины, балкарцы.

Всякий раз, попадая в эти места, Ной вспоминал два очень различных, но отнюдь не противоречивых свидетельства. В 1859 году главнокомандующий Кавказской армией князь Барятинский телеграфировал в Петербург: «Гуниб взят. Шамиль в плену. Кавказ под моим командованием». В «Анти-Дюринге» Энгельс, негодуя по поводу бесчинств некоего генерала во вновь завоеванной стране, писал: «…сжег их шатры, а жен и детей велел умерщвлять на настоящий кавказский манер».

Так оно и было на Кавказе. В петиции, адресованной I Государственной думе, ингуши писали: «В настоящее время наши наделы земли — что бешмет рваный. Две трети наших земель, насильственно оторванных, перешли в руки казаков, и мы, ингуши, доведены до того состояния, что должны арендовать землю у тех же казаков. В среднем ингушское племя платит ежегодно казакам с лишком триста тысяч рублей арендной платы. Это не что иное, как налог в пользу казаков. Налог тем более возмутительный, что мы, ингуши, платим его за пользование землей, принадлежавшей нам тысячелетиями. Но, к нашему несчастью, казаки не довольствуются этим. Они, по-видимому, окончательно решили истребить наше племя.

Казаки пользуются всяким случаем, чтобы придраться к нам, взыскивать штрафы, убивать, а областной начальник, будучи в то же время атаманом Терского казачьего войска, не только ничего не предпринимает против них, но поощряет их в этом направлении».

В речи, произнесенной во II Государственной думе, депутат Терской области Маслов заявил: «Кавказ называют погибельным, то есть обреченным русским правительством на погибель. Туземцы находятся в ужасном состоянии. Земельный вопрос стоит там чрезвычайно остро. Вы не можете себе представить, как ничтожны земельные владения, например, чеченцев: одна десятая, одна восьмая десятины. Кусок земли под одной коровой стоит столько, сколько стоит сама корова. Такое положение заставляет невольно задуматься, каким образом туземцы существуют».

Именно об этих людях и рассказывал в свое время Лев Толстой: вышел как-то поутру горец в поле пахать. Снял бурку, наладил деревянную соху, а поле тем временем исчезло. Искал человек, искал — нету поля. Так и промучился до вечера. И только, когда собрался назад в аул, обнаружил, что поле его все уместилось под буркой.

Лето 1917 года выдалось сухое, знойное. Под беспощадно палящими лучами солнца, казалось, поблекла даже голубизна неба. В степи под Моздоком Ной впервые в жизни увидел морочливое марево. Мираж мгновенно превращал бурьян в леса, а бугры и редкие кустарники — в живописные берега полноводных рек.

Старожилы объясняли Ною: «Сухота и марево — верные приметы близкой грозы и освежающих ливней».

Нередко тучи окутывали ближайшие к Владикавказу горы. В городе отчетливо слышались раскаты грома. Ной уже не раз ловил себя на мысли, что погода как-то очень соответствовала настроению людей, да и всей обстановке на Тереке: марево и тягостная духота перед освежающим грозовым ливнем.

Вскоре после шумного собрания в Ольгинской гимназии раздраженно напомнил о своем существовании Гражданский комитет[19]. Он заявил, что граждане, находящиеся под защитой Временного правительства, не должны устраивать митинги и демонстрации. В случае крайней необходимости «организаторы обязаны заранее подать ходатайство комиссару Временного правительства». Ощутимо ограничивалась и свобода собраний.

Вслед раздался грозный окрик войскового круга терского казачества, также считавшего себя высшим законодательным органом в области. Если в центре России было двоевластие — Временное правительство и Советы, то на Тереке на власть претендовали Гражданский комитет, войсковой круг с наказным атаманом, Союз горцев Кавказа, Владикавказская дума, Совет рабочих и солдатских депутатов.

Так что же было угодно войсковому кругу? Его приговор был строг и краток: «По усмотрению господина начальника Владикавказского гарнизона и господ станичных атаманов, лица, допустившие разные бандитские действия, подвергаются смертной казни в возможно более короткий срок». Нетрудно было понять, кого господа атаманы завтра же признают виновными в «разных бандитских действиях».

Депутаты-большевики потребовали, чтобы Гамалея немедленно созвал Владикавказский Совет. Ной собрал свой кружок рабочих пропагандистов, распределил силы для выступлений на митингах протеста. На себя Буачидзе взял железнодорожные мастерские.

С несколькими знакомыми рабочими он пришел в цех, где ремонтировали паровозы. Поднялся на тендер, предложил побеседовать. Посыпались вопросы. Рабочие требовали объяснить, из кого состоит Временное правительство, почему большевики не хотят воевать за Россию, правда ли, что он, Буачидзе, приехал во Владикавказ из Германии, на чью сторону станут большевики, если ингуши и чеченцы нападут на русских? Были вопросы и враждебные и провокационные. Ной терпеливо и обстоятельно отвечал. Говорил он тихо, неторопливо, словно делился своими мыслями.

На тот же тендер, с успехом заменивший трибуну, взобрался пожилой усатый рабочий в прожженном кожаном фартуке, в промасленной кепке, сдвинутой на затылок. В упор строго оглядел Ноя. Высоким звучным голосом с досадой сказал:

— Полной веры к вам, гражданин, не могу иметь. Удивляетесь, почему? Я повторю вам сейчас личные ваши слова: «Сожительство с меньшевиками в одной организации — это незаконная связь». Говорили?

Буачидзе подтвердил:

— Да, любви здесь нет. Сожительство незаконное, но его еще надо терпеть! Обязательно придется согласиться с великим русским дипломатом и писателем Александром Сергеевичем Грибоедовым, утверждавшим, что «терпение есть азбука всех прочих наук».

Так снова всплыл вопрос, который уже не раз обсуждался большевиками Владикавказа, — расколоть или завоевать объединенную социал-демократическую организацию.

Буачидзе и Киров настаивали: надо выиграть время, повести за собой рабочих и тогда вышибить меньшевиков. Кто-то в знак протеста прислал Ною почтовую открытку. На ней большими буквами было написано:

Не увлекаясь, приспособляясь,Тише вперед, рабочий народ!

Ной прочитал открытку вслух на занятиях кружка рабочих-пропагандистов. Поблескивая живыми глазами, добавил:

— Я плохо выполняю свои обязанности. Все еще не сумел растолковать, что на пользу революции, а что на руку врагу. Если мы, небольшая группа профессиональных революционеров, хвастаясь своей старой принадлежностью к большевикам, уйдем из объединенной организации, покинем рабочих на попечение меньшевиков, отвернемся от наших товарищей, еще не разобравшихся в событиях и своих политических симпатиях, то это будет худшим видом дезертирства. В условиях Владикавказа такой шаг неизбежно поведет к отрыву от трудящихся и немедленному разгрому сил свободы казачьей и горской контрреволюцией. Ленин требует от нас совсем иного: подвести рабочих и беднейших крестьян к пролетарской революции.