Абсолют в моём сердце - Виктория Валентиновна Мальцева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ну, не знаю! Я сделал, что должен был, и что считал нужным, а дальше уже…
– А дальше?
– А дальше посмотрим.
Эштон забирает у меня из рук коробки с украшениями и расплачивается на кассе. Но избавиться от темы разговора ему не удастся:
– Она тебе нравится?
– Ты это спрашиваешь как сестра? Как психоаналитик или как кто-то ещё?
– Как сестра, конечно. Психоаналитик тоже подходит. А что ты имеешь в виду под кем-то ещё, я не знаю.
– Ну ладно, если как сестра, то немного да, нравится.
– Она красивая?
– Нормальная.
– Блин! Ну вот что это за ответ?! Неужели нельзя решить, красивая или нет?
– Ну а откуда мне знать какие у тебя критерии красоты? Обычная девушка: две руки, две ноги, голова тоже есть.
– Какого цвета волосы? Глаза?
– Шатенка она, глаза… эмм, не знаю, кажется, зелёные… А может и нет…
– Ну ты даёшь! Полезть в драку из-за девушки и даже не знать цвет её глаз!!!
– А что, по-твоему, нужно было сперва цвет глаз узнать, а уж потом за честь её впрягаться?
– Ой, ну всё уже, проехали! Посмотри, какое кафе классное! Давай зайдём?
– Давай.
Мы садимся на мягкие диваны у окна с видом на залив, день подходит к концу, и на горизонте, сквозь небольшие трещины в серости облаков просачивается оранжевый свет заходящего солнца.
Мы оба любуемся закатом, и Эштон опять улыбается, так мягко и едва заметно, мечтательно…
В кафе почти никого нет, кроме нас, несмотря на предпраздничную суету, и этот факт вносит свою неожиданную лепту в интимность и комфорт нашего уединения.
Я заказываю себе кофе с молоком, Эштон повторяет за мной.
– Может, ты голоден? – спрашиваю. – Парни обычно заказывают себе пиво и картошку с наггетсами.
– Какие ещё парни?! Тебе же только шестнадцать! – деланно возмущается мой гиперпереживательный брат.
– Мой брат Лёшка, например! – быстро соображаю, что ответить и тут же жалею, потому что ни одной даме толика загадочности и намеков на популярность у мужского пола ещё не мешала!
– А! Брату можно!
– А ты что, можно подумать, в шестнадцать ни с кем не встречался?
– Я – парень, это совсем другая история.
– Почему это другая?
– Да потому что! Маленькая ты ещё, чтобы посвящать тебя в эти вопросы!
– А папа так не считает! Мне всё давно уже известно: у вас типа потребности, и вы с ними носитесь как со священной коровой, – подмигиваю ему, стараясь казаться взрослее и умнее, чем он думает.
– Ну, раз ты все знаешь, зачем же тогда спрашиваешь? – отвечает невозмутимый Эштон, потягивая кофе из своей чашки.
Решаю, что лучшим решением в сложившейся ситуации будет смена темы беседы.
– Так может, всё-таки закажем еду и пиво?
– Только если ты хочешь есть, а я не голоден. А пиво пить в компании дамы – плохой тон.
– Мама научила?
– Конечно. Больше учить было некому.
Во взгляде Эштона мгновенно появляется жёсткость, он сжимает губы в тонкую линию и словно весь ощетинивается. Какой-то частью своего мозга я соображаю, что данный эффект вызван нечаянно затронутой темой отцовства.
– Эш? – зову его негромко, и от этого непривычного сокращения он вдруг смягчается, взгляд его делается теплее, ласковее.
– Да, Софи?
– Ты когда Алекса впервые увидел, сразу узнал его?
Эштон поднимает вопросительно брови.
– Ну, в смысле, сразу понял, что он – твой отец?
– Сразу.
– И что ты почувствовал?
– Шок.
– Почему?
– Сходство действительно потрясает. Внешнее, я имею в виду. Странно увидеть собственное лицо на двадцать пять лет старше.
– Ты не знал, что вы похожи?
– Мать говорила мне, но я не представлял, что настолько…
– А… у тебя были какие-нибудь фотографии?
Эштон долго молчит. И мне становится холодно. Чем дольше он смотрит на залив, в уже опускающуюся темноту, тем дискомфортнее мне находиться с ним рядом.
– У матери было только одно фото, и подозреваю, когда она делала его, ей и в голову не могло прийти, что я его увижу.
Молчу, ожидая продолжения, и Эштон открывается больше:
– Мне не показывали ту фотографию – я сам её нашёл. И на ней… он просто спит. В постели. Больше ничего. Потом, когда мне было шестнадцать, мать случайно наткнулась на фото вашей семьи в журнале, и так мы узнали, где он и как живет.
– Значит, два года назад?
– Значит.
– Почему ты не приехал раньше?
– Я сделал это сразу же, как появилась возможность.
И снова в голосе металл и обжигающий холод.
– Слушай, давно хочу спросить, но не решаюсь… Зачем ты работаешь?
Эштон напрягается ещё сильнее.
– Ну, я в том смысле, что папа… Алекс… он ведь достаточно денег тебе даёт?
– К хорошему привыкаешь легко, а лишиться всего можно в одно мгновение.
– Чего, например?
– Да всего этого. Квартира, машина, бесконечные карты: банковские, клубные, куча вещей, одна дороже другой. Моей матери понадобилось бы работать лет пятьдесят и при этом ничего не есть, чтобы накопить подобную сумму. Хотя, может и этого не хватило бы. Подозреваю, кондо, в котором я живу, стоит больше миллиона – в этом случае ни у меня, ни у моей матери совсем нет шансов. Совсем. Поэтому я стараюсь не привыкать. В любой момент… всё может закончиться так же быстро, как и началось.
– Что заставляет тебя так думать?
Эштон какое-то время молчит, и я уже почти теряю надежду получить его ответ, как вдруг он выдаёт то, что причиняет боль даже мне, не говоря уже о родителях:
– У меня нет никаких доказательств, что он мой отец. Что, если нет?
– Самое большое доказательство – твоё лицо. Никто из тех, у кого есть глаза, не имеет ни малейших сомнений в том, что у вас общие гены! – я буквально выплёскиваю на него своё негодование.
– А что, если однажды вдруг он захочет проверить? И результат окажется не тем?
– Ты так ничего и не понял, Эштон! Наша семья УЖЕ приняла тебя, ты УЖЕ вошёл в сердце каждого из нас! Неужели ты смог бы так просто развернуться и уйти, поверив каким-то цифрам на листке бумаги?
Эштон молча отводит свой тяжёлый взгляд в сторону, словно боясь повредить им меня, а я от эмоций не могу усидеть на месте:
– А Алекс? Он полжизни растит чужих детей, заранее зная, что мы ему биологически никто, и не просто растит, да простит меня Бог, он
