CITY - Алессандро Барикко

— Гульд?

— Да?

— Я хотела бы знать… ты можешь вспомнить что-нибудь из раннего детства, какой-то случай, историю, после чего тебе сразу стало ясно, что ты отличаешься от других детей?

ДИЗЕЛЬ: Да, я помню прекрасно. Знаете, мы ходили в парк большой компанией, все ребята из нашего квартала… там были качели, горки и все такое… отличный парк, туда ходили днем, когда было солнце. Ну вот, тогда я не знал, что я… отличался от всех, скажем, я был уже довольно взрослый, но… ребенок не может знать, отличается он или нет… я был там самый взрослый, да, и однажды я забрался на горку, в первый раз, горка вообще-то была для малышни, но в тот день меня никто не видел, никто не знал, сколько мне лет, так что я стал забираться на горку, и вот что случилось: первый раз я не смог съехать по горке, я не поместился в желобок, мой зад туда не поместился, не поместился, понимаете? Я делал все, что мог, но этот хренов зад никак не хотел туда влезать… дурацкий случай, но делать нечего, мой зад не помещался. Так что я повернулся обратно и спустился с горки, но по лестнице. Вы знаете, что такое спускаться с горки по лестнице? Вы когда-нибудь пробовали? Чтобы все вокруг на вас глазели? Вы понимаете, что это значит? Может быть, понимаете, а? Куча народу спускается с горки по лестнице. Замечали? Куча народу, для которого это плохо кончается, вот так.

— Гульд?

— Да?

— Все в порядке?

— Да.

— О'кей, о'кей. Значит, так, послушай… ты не хочешь рассказать нам, какие у тебя отношения с другими детьми. У тебя есть друзья, с которыми ты играешь, занимаешься спортом и так далее?

ПУМЕРАНГ (не сказал): Я люблю нырять в воду. Там все по-другому. Нет звуков, ты не можешь издать звук, даже если захочешь, под водой нет звуков. Ты движешься медленно, не можешь делать резких движений или там быстрых движений, ты должен двигаться медленно, все должны двигаться медленно. Ты не можешь себя поранить, никто не даст тебе шлепка по заду или еще по чему-нибудь, классное место. Знаете, лучше не найти места, чтобы поговорить. Вот это мне нравится, говорить под водой, лучше места нет, можно говорить и… можно говорить, вот, все могут говорить как хотят, просто фантастика, как там хорошо говорится. Жаль только, что там нет… что нет никого, кроме тебя, то есть это была бы просто фантастика, но почти всегда нет никого, с кем поговорить, обычно ты никого не встречаешь. Ведь правда жаль?

— Гульд, ты не хочешь прерваться? Можно сделать перерыв и начать снова, когда тебе будет удобно.

— Нет, спасибо, все нормально.

— Точно?

— Да.

— Может быть, ты сам хочешь о чем-то рассказать?

— Нет, лучше задавайте вопросы, так проще.

— Правда?

— Да.

— О'кей… послушай…

— …

— Послушай… то, что ты мальчик… необычный, будем говорить как есть… необычный… я имею в виду, с другими ребятами у тебя все в порядке? Есть контакт?

ДИЗЕЛЬ: Знаете что? Это их проблемы. Я слишком часто думал об этом и понял, что дело обстоит именно так, это их проблемы. У меня с ними нет проблем, я могу пожимать им руки, разговаривать, играть с ними, но я почти не вспоминаю, что все так и есть, я забываю, а они — никогда. Никогда. Время от времени я вижу, что они хотели бы пойти со мной куда-нибудь, но словно боятся, что им будет больно, что-то в этом роде. Они понятия не имеют, с чего начать. Они могут, допустим, рассказать кучу историй о том, что я умею и чего не умею, они воображают неизвестно что или пытаются догадаться, что может меня достать, скажем, что меня выведет из себя, разозлит, и все идет наперекосяк, они думают, что этого делать не нужно. Никто им не объяснил, что те люди, необычные, как вы сказали, что они тоже нормальные, они хотят того же, что все, они боятся того же, совершенно то же самое, можно быть в чем-то необычным, а в остальном нормальным, должен же кто-то им был объяснить. А они считают, что это сложно, и в конце концов устают, они не приближаются к тебе, потому что ты для них — проблема, понимаете? Проблема. Ни один человек не пойдет в кино вместе с проблемой, честное слово. Это значит, если у тебя есть хоть какой-то задрипанный приятель, с которым можно пойти в кино, то лучше с ним, а не с проблемой. Смелости у них не хватит пойти со мной, вот что.

— Гульд, ты не против, если мы поговорим о твоей семье?

— Как хотите.

— Расскажи о своем отце.

— Что именно вы хотите знать?

— Ну… тебе нравится проводить с ним время?

— Да. Мой отец работает на оборону.

— Ты гордишься им?

— Горжусь?

— Да, я хочу сказать… ты… гордишься, гордишься им?

— …

— А твоя мать?

— …

— Ты не хочешь рассказать о своей матери?

— …

— …

— …

— Может быть, поговорим о школе? Тебе нравится быть таким, какой ты есть?

— В смысле?

— Я хочу сказать, ты известный человек, многие тебя знают, твои товарищи, учителя, все знают, кто ты такой. Тебе это нравится?

ПУМЕРАНГ (не сказал): Послушайте, я расскажу вам одну историю. Однажды в наш квартал заявился какой-то тип, он поймал меня на улице и остановил. Он хотел выяснить, знаком я с Пумерангом или нет. И где его можно найти. Я ничего не ответил, и тогда он принялся объяснять, что это такой парень без волос на голове, примерно моего роста, и он совсем не разговаривает, ты же знаешь его, правда? Все знают того, кто совсем не разговаривает. Я молчал. Он начал кипятиться, как это, сказал он, даже в газетах писали, тот, который вывалил целый грузовик дерьма у входа в CRB, из-за той истории с Мами Джейн, ну, тот тип, всегда одетый в черное, все его знают, он почти всегда шатается с одним верзилой, его приятелем. Он все знал. Он искал Пумеранга. А я стоял перед ним. Одетый в черное. И не разговаривал. В конце концов он просто взбесился. Он орал, что если я не хочу с ним говорить, то пошел бы я к черту, что это за манеры, ни у кого нельзя ничего спросить, что за люди. Он орал на меня. А я стоял перед ним. Понимаете? Понимаете, до чего это идиотский вопрос: нравится мне или нет, что меня все знают? Эй, я с вами говорю, вы поймете, наконец?

— Тебе не хочется говорить, Гульд?

— Почему?

— Если хочешь, можем на этом закончить.

— Нет-нет, со мной все в полном порядке.

— Ну ладно, ты не очень-то мне помог.

— Извините.

— Неважно. Бывает.

— Извините.

— Я не знаю, о чем ты хочешь, чтобы тебя спросили?

— …

— Не знаю… сны, например… ты же видишь сны, о том, как ты вырастешь, о том, что… ну, просто сны.

ДИЗЕЛЬ: Я хотел бы посмотреть мир. Знаете, в чем проблема? В машину я не помещаюсь, а в автобусы меня не пускают из-за высокого роста, нет подходящих сидений, вроде той истории с горкой, вечно одно и то же, никакого выхода. Правда, все по-дурацки? Но все-таки я хотел бы посмотреть мир, а способа нет, я остаюсь здесь, разглядываю фото в журналах, изучаю атлас. Даже поезда — это облом, я пробовал, полный облом. Никакого выхода. Я всего-то хочу — оставаться на месте и смотреть, как мир бежит за окнами чего-нибудь достаточно большого, чтобы я поместился, вот и все, ничего особенного, но это так. Если уж хотите знать, это единственное, чего мне вправду не хватает, то есть мне нравится то, какой я есть, я не хочу быть как все, мне нравится то, как сейчас. Единственное. Думаю, я слишком высокий, чтобы увидеть мир, слишком высокий. Только это. Да, только это меня достает.

— По-моему, пора заканчивать, Гульд.

— Да?

— В общем, на этом мы можем закончить.

— Ладно.

— Ты уверен, что больше ничего не хочешь сказать?

— В смысле?

— Ты ничего не хочешь сказать под конец? Что-нибудь.

— Да, наверное. Только одно.

— Давай, Гульд. Говори.

— Вы знаете профессора Тальтомара?

— Это твой преподаватель?

— Вроде того. Но он не из школы.

— Нет?

— Он всегда стоит у футбольного поля, прямо за воротами. Мы стоим вместе. И смотрим, понимаете?

— Да.

— Ну вот, если кто-то пробивает и мяч вылетает за пределы поля, около ворот, то мяч летит совсем рядом с нами, иногда потом останавливается чуть дальше. Обычно вратарь выходит за край поля, видит нас и кричит: «Мяч, пожалуйста, мяч, спасибо». Профессор Тальтомар ничего не делает, он смотрит на поле, как раньше. Так было десятки раз, и мы никогда не поднимали мяч, понимаете?

— Да.

— Знаете, мы с профессором мало говорим, смотрим вместе и все, но однажды я набрался храбрости и спросил. Я спросил его: «Почему мы никогда не поднимаем этот хренов мяч?» Он выплюнул на землю табак и ответил: «Или ты играешь, или ты смотришь». Больше ничего. Или ты играешь, или ты смотришь.

— …

— …

— И все?

— И все.

— Это то, что ты хотел сказать, Гульд?

— Да, именно то.

— Ничего больше?

— Нет.

— Хорошо.

— …

— Хорошо, на этом закончим.

— Так будет нормально?

— Да, нормально.

— Отлично.

«Что нам делать с этим?» — задал вопрос Вэк Монторси, увидев запись. Вэк Монторси был ведущим спецвыпуска в пятницу вечером. «Даже кокаиноман задремлет», — прокомментировал он, прокручивая запись туда-обратно на полной скорости в поиске чуть менее унылых моментов. Они пытались даже взять интервью у отца Гульда, но тот заявил, что, по его сведениям, тележурналисты — это банда извращенцев и он не желает иметь с ними дела. Таким образом, остались кадры, снятые в школе Гульда, и серия скучных, серых бесед с учителями. Те рассуждали о том, что «талант необходимо сохранить» и что «способности мальчика — феномен, заслуживающий глубокого размышлении». Вэк Монторси прокручивал запись туда-обратно на полной скорости, качая головой.