Учебник рисования - Максим Кантор

— Кто он? — спросил Павел.

— Давно эмигрировал. В Париж? Не знаю куда. Что с ним — не знаю. Сразу после него я встретила Леонида. Давняя, забытая история.

— Ты говоришь о мужчинах так, словно они постояльцы в твоем отеле. Ты открываешь двери всем подряд. И даже не помнишь, кто заходил. Ты говоришь о них так, словно… — и Павел не находил слов. Он придумывал самые грубые, самые резкие слова, такие, чтобы сделать больно и стыдно за прошлое, ему хотелось объяснить все и устыдить во всем, но сказать убедительно не получалось. Он прижимал к себе ее гладкое стройное тело, и одновременно ему хотелось оттолкнуть ее и крикнуть в лицо грубость. Он прижимал ее к себе, и говорил: никогда, никогда у тебя не было такого. Ну, скажи мне, прошу тебя, скажи мне. Никогда, правда же? Никогда не было, ничего и никогда, шептала девушка, до тебя вообще ничего не было, пойми это, ты должен это понять. Как могла ты, прекрасная, отдавать себя другим мужчинам, кричал ей Павел. Неужели, неужели для тебя это ничего не стоит? Но я и не отдавала себя, возражала девушка. Как же не отдавала, если и тот, и этот, и еще кто-то — все лежали в постели с тобой? Ты говоришь со мной как со шлюхой, отвечала девушка, и слезы стояли в ее глазах. А ты и есть шлюха, хотел крикнуть ей в ответ Павел, но вместо этого говорил: я люблю тебя. Прости, что спрашиваю. Но я хочу, должен знать. Пойми, это не ревность: ревнуют к равному и понятному. Ревнуют к сопернику. Я мог бы ревновать к Маркину — но я не ревную. То чувство, которое я испытываю, ревностью не является. Я просто не могу привести в соответствие твой образ и твою жизнь. И я хочу знать, как было, — для того только, чтобы суметь увидеть тебя. Было так, как тебе всего больнее, отвечала девушка. Но я уходила от них прочь, они не значили для меня ничего. А зачем же ты приходила к ним, кричал Павел. Но разве непонятно, что мне тоже хотелось счастья, как и твоей Лизе. И мне, и Лизе — нам одинаково хотелось, чтобы нас обнимали. Просто твоей Лизе повезло, а мне нет. Разве так ищут счастье, кричал ей Павел, разве счастье ищут по чужим постелям? Ты не понимаешь, отвечала она. И не можешь понять — как чувствует человек, лишенный смысла и любви. Тебя не было — и кого я могла любить? Все остальные — серые и одинаковые. Я думала, встречу кого-нибудь. И надеялась: вдруг получится? Нет, кричал Павел, ты обманываешь меня, ты лжешь. Раз — только единый раз! — прикоснувшись к чужому телу, узнав, какая это грязь — отдаваться нелюбимому человеку, следовало навсегда отказаться от этого! И стриженая девушка плакала, и говорила сквозь слезы: какое имеешь право ты так говорить со мной? Ты мне любовник, а не муж. Наши отношения порочны — как можешь ты говорить от лица добродетели? Ты приходишь ко мне от другой женщины. Ты завтракаешь с ней, ты носишь рубашки, которые она гладит, ты ложишься на ее простыни. А потом ты приходишь ко мне и кричишь, что я шлюха. Шлюха! Шлюха! Вы с Лизой — порядочные люди. У вас семья! Не стою вас, добродетельных! Шлюха! И девушка плакала и била себя по щекам. И Павел стонал от бессилия, обхватив голову руками, и шептал: прости меня, прости. Ты права. Да, виноват я сам. Но только скажи, умоляю, скажи, что до меня ничего не было. Я знаю, что это неправда, я знаю, что их было много, но умоляю, скажи, что не было, а я поверю. И девушка истово и страстно говорила: пойми, наконец, что это действительно так! Действительно ничего — слышишь, совсем ничего! — не было. Ты один, ты только один, всегда было так. И Павел засыпал, обнимая ее гладкое тело, а среди ночи просыпался, представляя, что это не он, но кто-то другой обнимает девушку, что не ему, а кому-то другому она отдает себя. И он стонал и задыхался от унижения. И потом он говорил себе: а ты сам, а ты сам — что ты делаешь? Ты любовник, приходящий на свидания ночью, откуда у тебя право спрашивать и винить? Откуда у тебя право страдать? Откуда у тебя право выпытывать и понимать? Ты грешник — и ты делаешь зло всем. И он лежал рядом со стриженой девушкой и думал о ней, и о Лизе, и о своей живописи, и о том, что человек, который претендует быть особенным и ни на кого не похожим, в конце концов, совершает самые банальные грехи. И как наказание, думал он, такой человек оказывается в ситуации, когда самое дорогое он должен делить с тремя. С пятью, с десятью мерзавцами, с теми — кого он больше всего и презирает. Почему получается так, думал Павел, что простой человек, без амбиций и самомнения, имеет жену, которую не делит ни с кем, а горделивый избранник вроде меня любит женщину, у которой помимо него — еще десять мужчин? Почему? И он будил девушку и говорил:

— Но когда ты встретила Алешу Мерцалова, ты ведь подумала, что любишь его?

— Нет, — отвечала девушка, — ни единой минуты не думала.

— Зачем тогда?

— Прошу, — говорила девушка, — лучше убей меня. Я не могу больше отвечать.

— Ответь только на один вопрос: зачем, если не любила?

— Надеялась, что полюблю. Ошиблась.

— И разумом не понимала? А стыдом?

— Перестань, я не выдержу. Когда увидела тебя, я поняла сразу, что люблю. Ты хочешь знать это? Да, я увидела тебя и поняла сразу. И другое сразу перестало существовать.

— Неужели сразу? — спрашивал Павел. — Знаешь, — говорил он, — и я тоже все понял сразу. В ту же минуту. — И он испытывал облегчение оттого, что с ними случилась особенная история, ни на что не похожая.

— Да, в ту же самую минуту.

— Ты в ту же минуту поняла, когда мы увиделись? Вот тогда, на выставке?

— Ты на меня посмотрел, и я сразу поняла, что приду к тебе.

— Жалко, что мы так долго ждали.

— Да, — сказала она, — безмерно жалко. Всей моей жизни жалко.

— Сколько времени потеряли.

— Я — да, — сказала девушка. — Я потеряла всю жизнь. Но не ты, ты времени не терял. Ты, в отличие от нас всех, работал. Ты создавал картины. Твои картины.

— Я не жил до тебя, — говорил Павел в темноте и прижимал к себе девушку. Но, прижимая ее, целуя ее, он вдруг чувствовал, что целует и обнимает тело, которое целовали и обнимали многие, которое стало гладким, точно камень на побережье, обкатанный и отполированный многими волнами. И он закрывал глаза и сжимал губы, чтобы удержаться, и не задать новый вопрос, и не начать ужасный разговор сначала. И так проходила ночь, и наступало утро, и Павел уходил рисовать, и встречался вечером с Лизой, и, видя Лизу, думал, отчего же у Лизы не было соблазнов и грехов. И он говорил себе, что ответ прост — Лиза никогда не была красивой, и мало находилось охотников ухаживать за ней. Куда проще вести целомудренную жизнь, если нет желающих тебя совратить. Павел смотрел на Лизу, встречал ее укоризненный взгляд, пил чай на кухне, надевал выглаженную Лизой рубаху и ночью возвращался к стриженой девушке — и все начиналось снова.

Однажды ночью они долго говорили про диссидента Маркина, мужа Юлии.

— Именно его одобрение я хотел услышать, — сказал Павел, — именно его я обманул. Я всегда хотел быть диссидентом.

— Счастье, что ты не стал диссидентом.

— Случайно, — сказал Павел, — не успел. Но я хотел быть таким, как твой муж Мне стыдно перед ним. Я вырос среди таких диссидентов, как он, — сказал Павел. — Когда был жив отец, к нам приходили опальные знаменитости. Помнишь время, когда прятали рукописи, когда вызывали на допросы?

— Помню, — сказала девушка, и Павлу почудилось, что она улыбается в темноте, — еще бы не помнить.

— Их вызывали на ночные допросы на Лубянку, держали в милиции по три дня…

— Ах, оставь, — сказала девушка, — я тоже верила в эти истории. Верное средство обольстить студентку за два часа. Неужели ты думаешь, их часто вызывали на допросы? Кому надо их спрашивать? О чем?

— И все-таки их вызывали, их обыскивали, я помню то время, — сказал Павел. — Эти люди бывали у нас.

— По гостям ходить они были мастера, — сказала девушка. — С этим не поспоришь. Сколько картошки я перечистила. А соленые огурцы? Под водку хорошо идут соленые огурцы. Да, собираться эти люди любили.

— У нас не пили водку, — сказал Павел. — И огурцов соленых не ели. Приносили запрещенные книги. Говорили до утра, читали стихи.

— Видимо, огурцы давали не всякому, а лишь особо посвященным. Наверное, это тайный атрибут инакомыслия, вроде лопаты у масонов. Наверное, твоя семья была в стороне от подлинной жизни фронды. Твой дед вряд ли принимал у себя по тридцать гостей за вечер. А диссиденты собирались именно в таких количествах. Мне огурцы и кислая капуста иногда снятся.

— Тридцать диссидентов? — усомнился Павел. — Так много? Их на всю страну тридцать было.

— Ты имеешь в виду тех, кого вызывали на допросы? Может быть. Возможно, даже меньше. Но посчитай тех, кто с ними дружил, и тех, кто знал их знакомых. Посчитай тех, кто хотел, чтобы его принимали за их знакомого. Таких пустых людей было очень много.

— Они и ходили к тебе в гости? — спросил Павел, а сам подумал: с ними ты и ложилась в постель, да?