Прекрасная Габриэль - Огюст Маке

Эсперанс в это время взял розу и вырывал шипы без малейшего трепета в своих белых и тонких пальцах. Понти, который в свои последние слова старался вложить всю убедительность, на какую только был способен, с беспокойством ждал результата своего красноречия.

— Таким образом, — холодно сказал Эсперанс, — медальон украден.

— О! украден…

— То есть его у тебя нет уже более?

— Нет, но я получу его обратно, когда захочу, потому что…

— Ты отыщешь Айюбани, не правда ли?

— Еще бы!

— Где это?

— Но… где я обыкновенно вижусь с нею.

— А если ее зовут не Айюбани?

— Индианку-то?

— Если она такая же индианка, как мы оба?

— Вот еще!

— Если эта женщина есть орудие наших врагов?

— Полно! — сказал Понти, еще более растревожившись.

— Если она расставила самую грубую, самую нелепую ловушку, засаду глупейшую, в уверенности, что поймает в нее тщеславие, чванство и упрямство?

— Эсперанс!

— В уверенности, что она легко восторжествует с помощью чувственности, лености, пьянства?

— Что значат эти слова?

— Что ваша индианка интриганка, что вы попались в ловушку, несмотря на мои предостережения, что вы забыли обещание, клятвы, честь!.. что мой залог, порученный другу, находился в руках безумца, гордеца и пьяницы!

— О!..

— Что вы дали себя обокрасть не в сладострастном сне, которым вы осмелились хвалиться, потому что индианка не сделала вам даже этой печальной чести, но в оцепенении опьянения, постыдного порока, который затмевает в вас очень небольшое количество хороших качеств.

— Эсперанс, — сказал Понти, побледнев, — вы слишком часто оскорбляете меня…

— Молчите! — закричал Эсперанс громовым голосом. — Ваша индианка называется Элеонора Галигай; она друг и поверенная Анриэтты д’Антраг; ее отправили к вам со стаканом в одной руке, с бутылкой в другой.

— Клянусь Богом…

— Не клянитесь, не прибавляйте богохульства к вашему бесчестию, не клянитесь, говорю я вам, из опасения, чтобы я не назвал вас лжецом, назвав уже пьяницей. Я видел вашу Айюбани, я держал ее в этой руке с ее погремушками и тряпками. Я и вас держал также, тяжелого, мертвого, пьяного.

— Я не пил!

— Вы лжете! Рюмки были еще наполнены на столе, под которым вы валялись, и во время этого сна ложная индианка вас обокрала, медальон, который я вверил вам, перешел из рук Элеоноры в руки Анриэтты д’Антраг.

— Анриэтты? — пролепетал пораженный Понти. — Медальон у нее… О!

И несчастный опустил руки в самом горестном унынии. Вдруг он приподнялся и сделал шаг к двери.

— Я сумею умереть, — сказал он, — для того чтобы вырвать его у нее!

— Успокойтесь, это уже сделано, — возразил Эсперанс с холодной улыбкой. — Богу было не угодно, чтобы мне изменили таким низким образом, чтобы все столь драгоценные интересы, обеспечиваемые этой запиской, были навсегда погублены человеком без чести и без мужества. Я явился вовремя и со шпагой в руке отнял мою собственность. Я мог погибнуть и спасся только чудом. Было сто возможностей против одной, чтобы сегодня утром, проснувшись от вашего тяжелого сна, вы узнали о моей смерти и о торжестве моих врагов. Слава богу, если у меня нет друзей, у меня есть ангел-хранитель!

— Эсперанс! — вскричал Понти с волнением, дрожа и сложив руки. — Клянусь всем, что есть священного на свете, я не был пьян!

— Ведь вы валялись на полу?

— Я не был пьян, я не пил.

— Вы это забыли.

— Ни одной рюмки!.. Клянусь честью…

— К чему это? — возразил Эсперанс с холодным достоинством. — Вы не обязаны извиняться передо мной. Я рассказал вам успех моего предприятия только, для того чтобы избавить вас от извинения. Отняв записку у Анриэтты д’Антраг, я уничтожил действие вашей измены, Это нельзя назвать иначе, как изменой, потому что если она невольна или в ней участвовали только ваши физические чувства, преступление осталось то же, на него указывает результат. Не отпирайтесь же, не оправдывайтесь, это будет бесполезно.

— Но нельзя позволить подозревать себя таким образом, когда человек не виновен, а несчастен.

— Называйте это таким именем, каким хотите.

— Я никогда не позволю, — горячо сказал Понти, — обвинить меня, что я даже по заблуждению физических чувств изменил дружбе.

— Кто вам говорит о дружбе, месье де Понти? — сказал Эсперанс, выпрямляясь с неумолимой гордостью. — Я полагаю, вы употребляете это слово не о вас и не обо мне. Оно сделалось так же непонятно, как и невозможно. Я уже вас предупреждал, я уже вам прощал. Теперь все связи уничтожены между нами. Человек, который вас любил, не существует более, вы его убили в нынешнюю ночь. Я никогда не буду вас ненавидеть, только между нами ничего уже не будет общего. Кроме дружбы, ее обязанностей, ее прав, вы заслуживаете все мое уважение, потому что вы имеете качества, внушающие его. Вот и все. Раскланяемся как следует честным людям, но со шляпой, а не с сердцем в руке. Прощайте!

Понти во время этих ужасных слов переходил постепенно от холода к жару, от пота к дрожи. Его бледность, потом его пылающие щеки, трепет всего тела и тотчас же мертвенная неподвижность возбудили бы сожаление во всяком, кто находился бы при этой раздирающей сцене.

Время от времени он старался собраться с мыслями. Губы его шевелились, рука протягивалась. Потом, пораженный в сердце неумолимой логикой Эсперанса, а еще более голосом своей совести, испуганный воспоминанием об опасности, которой подвергался его друг, он снова опустил голову и снова собирался с мыслями.

Гнев, это вдохновение демона, влил яд в его сердце, раздираемое раскаянием и угрызением. Понти хотел приподняться, защищаться, обвинить. В обвинениях, которыми его осыпали, была некоторая несправедливость, которую демон советовал ему опровергнуть. Мало-помалу этот черный яд вылился наружу.

— Милостивый государь, — сказал Понти, сжав кулаки, дрожащими губами и изменившимся голосом, — конечно, я виноват, но только в неосторожности, виноват в глупости, в легковерии, в упрямстве, может быть; но вы сказали, что я вам изменил будучи пьян, а это неправда. Я не изменник и вчера не пил. В этих двух обвинениях, по крайней мере, я требую от вас удовлетворения.

Эсперанс посмотрел на него со спокойным состраданием.

— Только недоставало, — сказал он, — чтобы вы меня вызвали как трактирный забияка или разбойник. Дурная мысль, месье де Понти, потому что если вы умеете мужественно держать шпагу, то я еще искуснее вас в этом отношении. Часто я давал вам блистательные доказательства этому, сверх того, на моей стороне справедливость, которой будет достаточно, для того чтобы одержать верх над вами, если во время дуэли ваши глаза будут пытаться выдержать взгляд моих глаз. Но дьявол, внушивший вам этот дурной совет, потеряет свой труд сегодня. Я не стану с вами драться. Вы сделаете благоразумнее, если обдумаете мои упреки и извлечете из них пользу, для того чтобы ваши будущие друзья могли воспользоваться опытностью, которая так дорого стоила нам обоим. Я очень вас любил, месье де Понти, я вас любил как брата, посланного мне Богом; соображаясь с неровностями моего характера — увы! далеко не совершенного — я старался быть другом любезным и не думаю, чтобы в продолжительное время нашего сближения вы могли сделать мне хоть один упрек. А если я ошибался, если вы имеете какую-нибудь причину сердиться на месье, я прошу у вас прощения с искренней горестью, потому что дружба есть для меня чистый луч божественного милосердия и мне не хотелось бы ценой моей жизни помрачить его невольно. Если до нынешнего дня я оскорбил вас или сделал вам вред, говорите.