Элвис Пресли. Безрассудная любовь - Питер Гуральник

больше всего ему нравились ласки и поцелуи. Понимаете, это как подростки в школе, обнимаются, целуются часами и так далее. Мы занимались этим больше, чем всем остальным.

Все это было по — юношески невинно, пока ты вдруг в один прекрасный момент не превращалась в Мать. Предполагалось, что ты должна заботиться и ухаживать за ним, именно к этому в основном и сводилась твоя роль: подать ему что — то среди ночи и так далее. Ему нужно было подать воду, принести таблетки, принести его любимое желе, почитать. Этим я и занималась. Все же какая — то часть отношений, думаю, оставалась романтичной — для него, ведь это он отличался романтичностью. Мы выходили на балкон, и он пел мне песни, однако это никогда в действительности не было романтичным для меня. У меня не было понятия о том, что такое любовь, меня смущали подарки, и я не умела выражать благодарность за них, — это стало концом нашего первого месяца вместе».

После окончания мартовского турне она в течение какого — то времени не получала от него никаких известий. Она переехала в Лос — Анджелес и не пыталась поддерживать связь с ним. Время шло, и однажды Шейла позвонила ему домой, и он взял трубку и пропел начальную строку из песни «Funny How Time Slips Away»: «Эй, привет, крошка, как давно мы не виделись», — и они снова стали встречаться. Затем в августе она более или менее официально заняла место Линды.

В этот раз Джо наставлял и учил ее — «потому что Джо нравилось, что я с Элвисом. Были, я думаю, женщины, которые долго не оставались, потому что не нравились Джо и парням. Но Джо говорил мне: «Намотай себе на ус, Шейла, часть Элвиса дающая, и он любит давать, и если ты не будешь показывать какую — то реакцию, ему будет очень обидно». И я постаралась усвоить это. Он подарил мне машину, и помню, я воскликнула; «О, Господи, какая красота, как она мне нравится!» А сама ощутила фальшь. Я имею в виду, что я была фальшива, а не он. Получалось так, что мужчина дарит мне новехонький «Корветт», а я, двадцатилетняя девушка, которая в жизни не имела таких вещей, говорю только: «Спасибо» — безо всяких эмоций. Словом, все было не так, как должно было бы быть. Поэтому Джо мне говорил: «Шейла, будь настоящей, хорошо?» Джо опекал меня, словно был моим отцом. И постепенно я перестала смотреть на наши отношения со стороны и стала относиться более непринужденно к тому, кем он был, — а он был очень необычным человеком, у него были очень необычные жизненные обстоятельства, и он просто — напросто пытался чувствовать себя комфортно, и не за чей — нибудь счет. Ты давал, ты получал. Конечно, не все было обычно, но, знаете, я столько прочитала всякой всячины о его сексуальном поведении, и что оно было извращенным, и что оно было ненормальным, а ничего такого и не было. Все было невинно. Он предпочитал возбуждающие ласки реальному сексу. Что в этом такого извращенного? Тут не было никаких плеток и цепей. Это было всего лишь взрослой невинностью».

На сцене в Лас — Вегасе, однако, это казалось чем — то другим, а не взрослой невинностью, и с каждым выступлением его поведение становилось все более и более эксцентричным. Даже для поклонников было очевидно, что что — то не так. Он казался «сонным», как написала Кристин Колклаф о его выступлении 22 августа; 23 и 24 августа он казался «слегка усталым»; а 26 августа в 10 часов утра было объявлено, что оба вечерних выступления отменяются. Еще более путаными и продолжительными стали его монологи на сцене, которые должны были обеспокоить даже самых некритичных поклонников. Казалось, что больше всего на свете его занимают две вещи — колонки светских новостей и отделка концертного зала. В отношении последней он кое — что предпринял после шоу в ночь с 24 на 25 августа. «Вы знаете, мне никогда не нравилось, как выглядит этот зал, — заявлял он в той или иной форме озадаченным посетителям «Хилтона» начиная со следующего вечера и вплоть до окончания ангажемента. — Он слишком велик для исполнителя. Поэтому сделал этот пандус, чтобы быть ближе к публике». Далее следовало признание в том, что его всегда особенно раздражали украшения на стенах зала — ангелочки на потолке и придворные Людовика XIV, которыми были украшены стены в великолепии холодного мрамора.

«Наведите софит на статуи вон на той стене. Вот так, хорошо. Очень мило. Я не знаю, что это такое, но это очень мило. На днях здесь был Том Джонс, а он из Уэльса. Я спросил Тома, кто это [статуя на стене], и он сказал, что это король Эдвард. Король Джордж, извините, простите меня. Ваше Величество. Теперь наведите софит вон на тех ангелочков [на потолке]. Вы только посмотрите на этих обормотов. Толстущие жирные ангелы! А теперь переведите прожектор вот на эту стену. Вы заметите небольшую разницу. Это, как вы видите, все представители кавказской расы. Так ведь это называется? Кавказской? То есть белой? Так было написано в моем приписном свидетельстве. А ведь я раньше думал, что это означает «кастрированный»! Ну, в общем, на днях ночью я спустился сюда где — то около пяти утра с парочкой друзей, которые работают на меня, Джерри Шиллингом и Редом Уэстом. У Реда второй черный пояс по карате — у него своя школа в Мемфисе. Я очень горжусь им… В общем, он перелез через высокий забор, с этот занавес в высоту, забрался в подсобку, где [рабочие отеля] хранят свои инструменты и материалы, краску там и прочее, залез, значит, туда и прихватил там небольшую банку черной краски. Засунул ее за пояс, вернулся сюда, и мы поставили один стол на другой. Я залез на стол с краской и кистью в руке и стал Микеланджело, в общем, тем парнем, который расписал потолок в Сикстинской капелле в Ватикане. Я расписал вон ту статую. Мне потребовалось тридцать минут, чтобы сделать это. Администрация отеля и слова не сказала. Я просто подумал, что это и вам понравится».

Что касается колонок светских новостей и сплетен в газетах и журналах, он заверил публику в монологах не меньшей длины и красочности, что если бы половина того, что говорится о нем, была правдой, его, вероятно, давно уже не было бы в живых; в журналах все выдумывают, и все, что там печатается,