Разведка - это не игра. Мемуары советского резидента Кента - Гуревич Анатолий Маркович

Маргарет пишет, что после того, как она провела десять дней в женской тюрьме, ее доставили на Принц-Альбрехштрассе и там нас оставили вдвоем до 17 часов. После этого гестаповцы якобы сказали мне, что, если я «отвечу на некоторые вопросы в ночное время», «меня они будут согласны приводить на свидание с ней каждый день за исключением выходных».

Итак, я оказался в одиночной камере. Там были крепко закрепленная у одной из стенок койка, к другой стороне накрепко прикрепленный стол, одна табуретка и небольшая параша. Боюсь сейчас точно сказать, какова была площадь камеры. На одной из малых стенок, напротив входа, под потолком было небольшое оконце, снаружи «защищенное» металлическим щитом. В дверях было небольшое окошечко – кормушка, через которое впоследствии передавали мне пищу, но оно было открыто. Только потом я заметил, что в коридоре у моей двери на стуле круглосуточно дежурил гестаповец. Подобные дежурные находились и у некоторых других, особо охраняемых камер.

Я был удивлен и проявленными ко мне «уважением» и «доверием». Оказавшись в камере, надзиратель, не успев покинуть ее, закрепил мои руки за спиной в наручники. Правда, только днем они были за спиной, а ночью замыкали спереди. Свет в камере горел круглые сутки. Режим был очень строгий.

Я еще вернусь к условиям моего содержания в тюрьме, а сейчас хочу только подчеркнуть, что, несмотря на усталость, я почти всю первую ночь не мог заснуть. Совершенно неожиданный режим подтверждал те мысли, которые у меня уже появлялись раньше, что я могу рассчитывать не только на расстрел, но и на пытки и истязания. В этих мучительных мыслях прошла оставшаяся часть ночи. Утром принесли довольно приличный кофе и завтрак. До этого вывели в туалет и дали возможность умыться, и это – не встречаясь с заключенными, связанными по одному со мной делу.

Еще не успел я дать руки надзирателю, чтобы он надел на меня за спиной наручники, как за мной пришли, чтобы доставить в управление гестапо.

Меня ввели в кабинет, как выяснилось потом, Иоганна Штрюбинга, криминального комиссара, унтер штурмфюрера. Наручники сняли. Я был удивлен тем, что в кабинете было довольно много народу. Естественно, я никого из присутствующих не знал, но вскоре удалось разобраться. Одним из главных был Гестапо-Мюллер, то есть начальник, Панцингер, Хорст Копков, следователь Ортман, с которым в дальнейшем мне пришлось часто встречаться, так как он вел мои допросы, секретарша-стенографистка Грудель Брайтер и др.

Крайне удивило поведение одного из присутствующих, казавшегося мне генералом, а как потом выяснилось, это и был Гестапо-Мюллер. Не успели меня ввести, как он встал и, обратившись к Штрюбингу и другим руководящим гестаповцам, задал весьма странный вопрос: «Вы достаточно четко и хорошо проверили, действительно этот молодой юноша является тем самым Кентом, который возглавлял в Бельгии крупную фирму, а главное – советскую разведку? Это он совершил поездку в Берлин и встретился здесь с Шульце-Бойзеном, получил от него очень важную информацию и передал её в Москву? Из-за него Шульце-Бойзен нанес огромный ущерб нам – его информация стоила жизни тысяч наших солдат?!»

Штрюбинг и Копков поспешили утвердительно дать ответ на заданный вопрос. Гестапо-Мюллер буквально выбежал из кабинета. Мне пришлось видеть его еще раза два-три за все время моего пребывания в Берлине. После некоторого замешательства большинство из находившихся в кабинете покинули его. Остались кроме меня только Штрюбинг, Ортман и секретарша. После того как кабинет покинул и Копков, мне было предложено сесть, и Штрюбинг сообщил, что времени терять не следует, а поэтому я должен понять, что в моих интересах в целях сохранения жизни я должен сознательно отнестись к предстоящему допросу.

Еще до того, как началось следствие в Берлине, Штрюбинг протянул мне толстую папку, в которой лежали скрепленные листы бумаги с наклеенными на них небольшими фотографиями, расположенными рядами. Мне было предложено указать на фотографии тех лиц, с которыми я встречался, которых знал. Естественно, под фотографиями не было фамилий изображенных на них.

Я действительно мог бы узнать из множества фотографий фактически только четырех, с которыми встречался и о встречах с которыми докладывал в моих донесениях в Москву. Это были Харро и Либертас Шульце Бойзен и Курт Шульце с женой. Однако я узнал на фотографиях только двоих – Харро и Либертас; Курта Шульце и его жену Марту, несмотря на то что встречался с ними только немногим более года тому назад, я не узнал. Что касается Харро и Либертас, то при первом предъявлении мне альбома я сделал вид, что тоже незнаком с ними. Лично их мне не показывали и очных ставок не устраивали.

Штрюбинг был заинтересован в выяснении, была ли у меня встреча с Ильзой Штебе и знал ли я вообще ее – резидента советской разведки в Берлине. Именно поэтому, однажды в его кабинет в моем присутствии привели Ильзу Штебе. Нам был задан один и гот же вопрос: «Знаете ли вы друг друга, встречались ли вы друг с другом?»

Я раньше никогда не видел Ильзу Штебе, не видел и ее подлинных фотографий. Однако, несмотря на это, был поражен представшей передо мной женщиной – не пожилая, а, скорее, старая, измученная. Я мог только предположить, что ее подвергли пыткам и истязаниям. Во всяком случае, вид у нее был ужасен. Посмотрев на меня, она в резкой форме категорически заявила, что меня не знает и видит впервые. Это была чистейшая правда. Поэтому мне не доставило труда подтвердить ее заявление.

Много лет спустя я увидел фотографии Ильзы Штебе, красивой молодой женщины. Я узнал, что она родилась 17 мая 1911 г., была видной и опытной журналисткой, имела широкие связи и знакомства в значимых кругах немецких дипломатов и политических деятелей.

Штрюбинг находил время на беседы со мной, а следствие было поручено криминальному секретарю Рейнхолду Ортману. Штрюбинг казался мне умным, спокойным и даже добросовестным. Последнее было вызвано тем, что он, во всяком случае, по отношению ко мне, был сдержан и, спокойно задавая вопросы, без настойчивости выслушивал ответы. Однако вскоре я изменил о нем свое мнение и пришел невольно к убеждению, что все казавшееся мне в нем положительным, было чистейшим, хорошо отработанным методом расследования при ведении следствия.

Началось это вскоре после его прибытия в Берлин. Иоганн Штрюбинг в «мирной» беседе со мной совершенно неожиданно приступил к определенной форме дискредитации Харро и Либертас Шульце-Бойзен. Он пытался меня заверить, что это была весьма легкомысленная и даже сексуально распущенная семья. В подтверждение своих слов Штрюбинг достал из письменного стола несколько фотографий Либертас, на которых она была изображена в голом виде. Он пытался меня заверить в том, что в таком виде она бывала на устраиваемых в их доме и у друзей приемах.

Описанный факт я рассматривал не иначе как попытку Штрюбинга натравить меня на Харро и Либертас Шульце-Бойзен и тем самым заставить как можно больше дать показаний о них на следствии, проводимом Ортманом. Правда, некоторые фразы, услышанные от Штрюбинга, а затем от Ортмана, меня несколько насторожили. Нет, мне не были предъявлены протоколы допросов Харро и Либертас, но показалось странным, что гестаповцы могли сослаться на некоторые мелочи, относящиеся к моей встрече с Либертас и вечеру, проведенному в их семье. Эти ничего не значащие мелочи могли быть известны только Либертас и мне. Неужели Либертас была подвергнута пыткам и истязаниям и, не выдержав их, начала давать показания на следствии? Что-либо серьезное о нашей беседе с Харро, о переданной мне информации она не могла точно показать, ибо в этот момент нашей беседы мы с Харро оставались наедине. Я быстро отбросил все сомнения в части Либертас и признал услышанные мелочи фактами, не имеющими никакого отношения к моей деятельности. Я продолжал с уважением и любовью относиться к Харро и Либертас.

Вскоре меня вновь вызвал Штрюбинг и распорядился, чтобы я вошел в соседнюю комнату. Там меня ждали два офицера: полковник Манфред Рёдер и еще один, звание которого я не запомнил. На столе перед ними лежали какие-то толстые подшитые папки. Штрюбинг заявил мне, что со мной назначил встречу прокурор, занимающийся «нашим делом».