Воздыхание окованных. Русская сага - Екатерина Домбровская-Кожухова

Мирно отобедав, дядя и племянница, столь тесно связанные редкой семейной привязанностью и нежной взаимной заботой, продолжают свой путь, о чем с удивительной непосредственностью ясно и живо повествует в своих, увы, не оконченных «Страннических воспоминаниях» Верочка Жуковская.

«…С этими туманными напутствиями сели мы, после обеда на роскошной, но совершенно пустой террасе ресторана, в гостиничный автомобиль и покатили на Борскую пристань (…) «Первый класс 5 копеек», — заявила нам толстая кассирша и сейчас же, высунувшись побольше, деловито осведомилась, зачем нам на Бор. Дядя охотно объяснил, что я еду в Комарово, а он меня провожает до Бора. Это возбудило большое любопытство. Какой-то купчина, в синей поддевке и новеньком картузе, внезапно оживился, встряв в беседу. «На почтовых, смотрите, не ездите», — авторитетно заявил он, — «И возьмут дорого и крюку 12 верст, а надо вам малым трактом на свойских через Ежово, не в пример способнее». — «Нашел, что хвалить», — вступился старичок в чуйке — Они те всю душу вытрясут, да еще не довезут, лошаденьки то какие». — «А твои что-ли Уткинския хороши, — разгорячась, воскликнул купчина и, обращаясь к дяде, прибавил убедительно: "Да вот коли я вру, сами поглядите на свойских, не в пример, я хоша сам поеду с вами, нешто сравните тут и цена всего шесть рублей, а дорога-то мягкая». — «Оно, конечно», — согласилась кассирша, — «на свойских способнее, а только дух-то порастрясет, это как если». — «Спытай, спытай», — закричал сердито старичок. Но в это время со сходней съехала последняя телега, и дядя, которого этот спор видимо обеспокоил, заторопился на пароход…»

Признаться, чем больше я погружалась в Верино путешествие, тем бОльшее меня охватывало волнение… Подивиться было чему: не только на редкость осязаемым, трогательным и живым картинам той милой, наивной и для кого-то, быть может, чуть ли не дикой Руси, а для кого-то пронзительно родной и узнаваемой, какой она была всего лишь сто лет назад; ее подлинной речи и необычайно живому общению мужиков которое с таким заправским мастерством передавала Вера; неотягощенности повествования какими бы то ни было литературными ухищрениями, умственными рефлексиями и назойливыми всплесками авторских самолюбований, чем так давно уже утомлен нынешней русский читатель, истосковавшийся по чистому воздуху прозы, вместо которой ему то и дело подсовываются бесконечные авторские ипохондрии и духовные беспросветности непонятно чем травмированных сочинителей.

У Веры очерк лился легко, без всяких насилий ни над собой, ни над над читателем, оставляя ощущение правды, шлейф чистоты, искренности, молодой свежести восприятия мира и несомненной любви и сродности автора тому, о чем он писал. Верочка была явно в своей и очень близкой ей стихии…

«…На пароходную палубу с треском въезжают телеги, 18 плотно укутанных дерюгами подвод, совершенно одинакового вида. «Казенку везут в уезд», — в полголоса сумрачно говорит кто-то около нас — «240 ведер тут». По спине как-то неприятно пробежал холодок. Сколько горя, сколько слез, отвратительных сцен, может быть смертоубийств переправляется туда в зеленые высокие леса с этими серыми запыленными телегами и мирно спящими на некоторых из них возчиками (…)

Переезд продолжается всего пять минут и вот мы причаливаем к другому берегу. Песчаный, низкий, неприглядный, заваленный мусором и какими-то досками. Вещей взять некому и пришлось нести дядин чемоданчик самим. Вольнонаемные мужики нахлестывают своих горбатеньких мохнатых лошаденок и мчатся к нам во весь дух, поднимая тучи грязной пыли. Впереди всех скачет на каком-то странном экипаже, вроде старинной гитары, медно-красный высокий старик в разлетающемся синем зипуне, подпоясанный линялым кушаком. «Извощика та что-ли требуется та тебе», — орет он еще издали, наровя подхлестнуть лошаденку под самый хвост, хотя она и так галопирует высунув язык и отчаянно мотая головой. Остановившись около нас «табека», так зовут заволжан из-за их страннаго выговора, мигом подхватывает наши чемоданы. Кидает их на свой дребезжащий экипаж, поворачивает лошадь носом к виднеющимся невдалеке домам Бора и … начинает работать кнутом. Тряска отчаянная на этой тарбатайке. «Держи ты лошадь, эй, дед, держи!», — кричим мы, смеясь и сердясь в то же время…

Старик спросил, куда нас доставить на Бору. Мы сказали. «Эта в Семеновское та подворье, к Мараехе та…». «Думаю вольного найти», — сказала я, — «Наверное здесь есть». — «Верный есть мужик, Григорием зовут та, а прозывают Тихомировым. Да вон он сам та никак едет».

Немилосердно трясясь по ужасному подобию мостовой, мы в несколько минут доехали до большой серой избы, с криво повешанной над воротами вывеской «Семеновское подворье Мараевой»…

Мы сели к маленькому отдельному столу у окна… Хозяйка предупредила нас, что сейчас придут возчики — человек 18, и будут здесь ужинать, но мы поспешили ее уверить, что нам все равно и попросили ее поставить для нас самовар и послать купить лимон. Печенье у нас было с собой.

К окну подошел дядя Григорий. Переговоры окончились скоро, сошлись на 7 рублях, и он ушел пить чай и кормить лошадь. А к воротам постоялого подъехали подводы, с которыми мы ехали через Волгу. Убрав лошадей, возчики стали входить в избу. Входя, каждый творил крестное знамение и кланялся всем присутствовавшим; потом, положив на полати шапку, а кто и зипун, залезал за стол, стоявший углом между двумя стенными скамьями. Самовары поспели вместе. Хозяйка подала нам маленький. А две работницы с трудом втащили огромный тусклый самовар и поставили его на край стола, тот даже крякнул. Когда самовар тяжело уселся, фыркая и кипя через край, хозяйка подала нам чашки. Лимон и сахар в голубой стеклянной вазочке. Затем, отдернув занавеску, стала возиться у печки, сердито прикрикивая на работницу, резавшую на лавке груды чернаго и полубелаго хлеба и раскладывавшую их на резныя деревянныя блюда. Налив две большие миски, одну грибных щей, другую квасу, хозяйка поставила их на стол, словно невзначай опершись грудью на плечо молоденького возчика и отойдя к печке, попросила откушать, чем Бог послал.

— Поднеси-ка, Маревна, чего там, — сказал хмурый, высокий худой мужик. Хозяйка покосилась недоверчиво на нас, но вернулась скоро, покрасневшая, с высоким зеленым штофом и синей чашкой, протянула мальчишке. — «Пей». Тот, покраснев до ушей, затряс кудлатой головой. — «Не потребляем. Не…», — отмахнулся он робко. Мужики смеялись: «Ишь ты, казенку возишь та, а не пьешь», и ласково поругиваясь, жадно глядели на водку. Штоф вскоре опустел, и все весело принялись за еду. Разговор вертелся вокруг той же казенки.