Исповедь гипнотезера - Владимир Леви

На тропку глухую вышел и двигаюсь дальше, дальше, а шум за спиною дышит, и плачет шакал, и кашель пантеры, и смех гиены рисуют меня, пришельца, и шелест змеи…

Мгновенный озноб.

На поляне — Швейцер.

Узнал его сразу, раньше, чем вспомнил, что сплю, а вспомнив, забыл.

(Если кто-то нянчит заблудшие души скромных земных докторов, он должен был сон мой прервать на этом).

Узнал по внезапной дрожи и разнице с тем портретом, который забыл. Но руки такие же, по-крестьянски мосластые, ткали звуки, рисующие в пространстве узор тишины.

— Подайте, прошу вас, скальпель… Все, поздно… Стоять напрасно не стоит, у нас не Альпы швейцарские, здесь опасно, пойдемте. Вы мне приснились, я ждал, но вы опоздали. (Стемнело).

Вы изменились, вы тоже кого-то ждали?.. Не надо, не отвечайте, я понял. Во сне вольготней молчать.

(Мы пошли).

Зачатье мое бьшо в день субботний, когда Господь отдыхает.

Обилие винограда в тот год залило грехами Эльзас мой. Природа рада и солнцу, и тьме, но люди чудовищ ночных боятся и выгоду ищут в чуде.

А я так любил смеяться сызмальства, что чуть из школы не выгнали, и рубаху порвал и купался голым.

Таким я приснился Баху, он спал в неудобной позе…

Пока меня не позвали, я жил, как и вы, в гипнозе, с заклеенными глазами.

А здесь зажигаю лампу и вижу — вижу сквозь стены слепые зрачки сомнамбул, забытых детей Вселенной, израненных, друг на друга рычащих, веселых, страшных…

Пойдемте, Седьмая фуга излечит от рукопашных.

Я равен любому зверю и знанье мое убого, но скальпель вонзая, верю, что я заменяю Бога.

Иначе нельзя, иначе рука задрожит, и дьявол меня мясником назначит, и кровь из аорты — на пол…

(Стоп-кадр. Две осы прогрызли две надписи на мольберте: «Рисунки на шуме жизни». «Рисунки на шуме смерти».)

А истина — это жало, мы вынуть его не осмелились.

Скрывайте, прошу вас, жалость, она порождает ненависть. Безумие смертью лечится, коща сожжена личина…

Дитя мое, человечество, неужто неизлечимо?

Пицунда

(Вариация)

Вике Чаликовой

Любовь измеряется мерой прощения, привязанность — болью прощания, а ненависть — силой того отвращения, с которой мы помним свои обещания.

Я снова бреду по заброшенной улице на мыс, где прибой по-змеиному молится, качая права, и пока не расколется, качать продолжает, рычит, алкоголится, и пьяные волны мычат и тусуются, гогочут, ревут, друг на друга бросаются, как толпы поэтов, не втиснутых в сборники, не принятых в члены, но призванных в дворники.

Стихия сегодня гуляет в наморднике, душа и природа не соприкасаются.

Любовь измеряется мерой прощения, привязанность — болью прощания, а совесть, как требует упрощение, всего лишь с собою самим совещание.

На пляже не прибрано. Ржавые челюсти, засохшие кеды, скелеты консервные, бутылки, газеты четырежды скверные. Ах, люди, какие вы все-таки нервные, как много осталось несъеденной прелести на взгляд воробья — и как мало беспечности. Модерные звуки как платья распороты, а старые скромно подкрасили бороды и прячутся в храме — единственном в городе музее огарков распроданной вечности.

Сегодня органный концерт — возвращение забытого займа, узор Завещания. Любовь измеряется мерой прощения, привязанность — болью прощания.

Ночные мотыльки летят и льнут к настольной лампе. Рай самосожженья.

Они себя расплавят и распнут во славу неземного притяженья.

Скелеты крыльев, усиков кресты, спаленных лапок исполох горячий, пыльца седая — пепел красоты, и жажда жить, и смерти глаз незрячий…

Смотри, смотри, как пляшет мошкара в оскале раскаленного кумира. Ты о гипнозе спрашивал вчера. — Перед тобой ответ земного мира.

Закрыть окно? Законопатить дом? Бессмысленно. Гуманность не поможет, пока Творец не даст нам знать о том, зачем Он создал мотыльков и мошек, зачем летят живые существа на сверхестественныи огонь, который их губит, и какая голова придумала конец для всех историй любви… (Быть может, глядя в бездну бездн, Создатель над Собой Самим смеется. Какая милость тем, кому дается искусство и душевная болезнь!..)

Летят, летят… В агонии счастливой сгорают мотыльки — им умереть не страшно, а с тобой все справедливо, не жалуйся, дуща должна болеть, но как?

Из акварели вышла ты. Означились размывом жидким голубоватые белки, нерастворенных губ пружинки, и синей жилки на руке болезненная симпатичность, и строгая асимметричность упругой ямки на щеке — все это было как во сне, где был калейдоскоп с картинкой, которой не было еще, подобье куколки с личинкой, которой нет уже, и вдруг все это удалилось за, не в Зазеркалье, а в засонье зачем-то почему слеза

ДАВАЙ-ДАВАЙ ДАВАЙ-ДАВАЙ поезд страсти моей летел ВПЕРЕД — РЕЛЬСЫ РВАНЫЕ РЕЛЬСЫ РВАНЫЕ я был мальчик еще страстным я был мальчишкой ВСТАВАЙ ПОРАНЬШЕ ГОТОВЬ УРОКИ ВСТАВАЙ ДАВАЙ она была опытной женщиной была опытной была о-о-о

ДА-БЕРИ-О-ДАВАЙ-О-ДАВАЙ-О-БЕРИ-ООО ВОТ-КАКОЙ — О-КАКОЙ-ОИКАКОЙАХКАКОЙЙЙИИИ- я был занят своим стыдом и страстью был занят стыдом и страстью

А ЧТО ЖЕ ДАЛЬШЕ ЧТО ДАЛЬШЕ ЧТО ДАЛЬШЕ ЧТО

сердце стучало-стучало-сердце

НЕ ЗАБЫВАЙ

Я долго убивал твою любовь. Оставим рифмы фирменным эстетам — не «кровь», не «вновь» и даже не «свекровь»; не ядом, не кинжалом, не кастетом. — Нет, я повел себя как дилетант, хотя и знал, что смысла нет ни малости вязать петлю как карнавальный бант, что лучше сразу придушить из жалости. Какой резон ребенка закалять, когда он изначально болен смертью? Гуманней было сразу расстрелять, но я тянул, я вдохновенно медлил и как-то по частям спускал курок, в позорном малодушии надеясь, что скучный господин по кличке Рок еще подбросит свежую идею. Но старый скряга под шумок заснул; любовь меж тем росла как человечек, опустошала верности казну, и казнь сложилась из сплошных осечек. Звенел курок, и уходила цель; и было неудобно догадаться, что я веду с самим собой дуэль, что мой противник не желает драться. Я волновался. Выстрел жил лет пять, закрыв глаза и шевеля губами… Чему смеешься?.. — Рифмы нет опять, и очередь большая за гробами.

Эн лет спустя

— Ой.

— Это ты?..

Я отшатнулся, чтобы не узнать, но опоздал — осталось только гнать, гнать что есть сил, гнать память — сквозь туманы, туда, в страну обманов, в те концы, где молодость зализывает раны, чтоб в старости расписывать рубцы.

— Я в Ялте отдыхал.

— А я на даче.

— Идея: не сходить ли нам в кино?..

У времени не выпросить подачек, а память можно выбросить в окно.

Париж, авто, соседка слева…

Ржавый кипяток пропускает ток. Под крылом рыжизн держит грелку жизнь. А живу в Париже я. Знают только рыжия, женщины веселые, что короли все голые. А веснушки, ах, веснушки, шпанские шальныя мушки — результат кипения, признак нетерпения.

Я закрыл авто. Я нагрел манто, а Париж, нахал, фонарем махал.

Ночной звонок

Тогда, тогда, в тот самый миг… Усталость, как пьяный друг, приходит на ночлег и не дает уснуть, и все осталось, и плачет, и зовет, а человек отсутствует — вот в этот самый миг попалась мне одна из фотографий. (Курносый ракурс, лживый напрямик, парад намеков, конкурс эпитафий…)

Прости! — Не вызывал, не колдовал, но некий бес был чересчур нахрапист и — (телефон) — малютку разорвал крест накрест.

— Алло.

— Алло.

Отбой.

Возврат —

разврат, его легко себе позволить, но как лишиться роскоши утрат.

В разломе рук, в развале средостения сгорела ты на газовой плите. В час петухов — бумаги шелестение и соль на высыхающей культе.

И каждый вечер так: в холодную постель с продрогшею душой, в надежде не проснуться, и снова легион непрошенных гостей устраивает бал. Чтоб им в аду споткнуться!

Нет, лучше уж в петлю. Нет, лучше уж любой, какой-нибудь кретин, мерзавец, алкоголик, о лишь бы, лишь бы Тень он заслонил собой и болью излечил — от той, последней боли…

О, как безжалостно поют колокола, как медленно зовут к последнему исходу, но будешь жить и жить, и выплачешь дотла и страсть, и никому не нужную свободу…

Дедушкин романс

Подойдем к нему, подойдем. Старый, битый, корявый дуб. Мы записки в разлом кладем, в жерло черных горелых губ.

Их нельзя оттуда достать, разве только влететь шмелю. Их нельзя, нельзя прочитать. Там одно лишь слово люблю.

Кто же так бесконечно глуп? Вот уж сколько веков подряд Лупят молнии в старый дуб, И записки наши горят.

Он вел меня.

Пошли как раньше — к ней.

За двориком пустырь.

Остановились.

— Вот тут, — он показал, — тут свалка дней, ночей и снов, которые вам снились, когда я был тобой. А это боль — вот этот камень, на который можно… Греха в том нет, оставим свой пароль, да, вивлямур, расшифровать несложно.