Восстание - Юрий Николаевич Бессонов

Солнечный свет в комнате после мрака темной слепил Наталье глаза, и она не могла разглядеть лиц сидящих перед ней офицеров. Смутно различила она только поблескивающие погоны, а лица расплывались в желтые мутные круги. Но вот один из этих желтых мутных кругов повернулся к ней и Наталья услышала, казалось, под самым своим ухом сипловатый отрывистый голос:

— Наталья Берестнева?

— Да, — сказала Наталья.

— Наталья Степановна?

— Степановна, — сказала Наталья и вдруг вспомнила совет Безымянной молчать.

«Да, молчать нужно, молчать… — думала она, потупив глаза и глядя в каменный пол. — Молчать… Пусть спрашивают, а я молчать буду, будто не слышу или вне себя… Что делать станут, убьют?»

Но Наталье не пришлось притворяться ни глухой, ни слабоумной — ее никто больше ни о чем не спрашивал.

Высокий грузный офицер в полковничьих погонах поднялся из-за стола и стал читать по листку, который держал в руке:

«В судебном заседании 15 апреля 1919 года в городе. Екатеринбурге, рассмотрев дело мещанки Берестневой Натальи Степановны, арестованной по подозрению в организации побега этапируемых в Нерчинск арестованных и по заключении в тюрьму подстрекавшей заключенных к неповиновению, военно-полевой суд приговорил:

Мещанку Берестневу Наталью Степановну, уроженку города Екатеринбурга, 23 лет от роду, православного вероисповедания, ранее не судившуюся, лишить всех прав состояния и подвергнуть тюремному заключению с отбыванием каторжных работ сроком на 25 лет».

Наталья слушала приговор, как будто он не касался ее, а дело шло о какой-то другой женщине, которую она совсем не знала. Она все еще ждала, что ее будут допрашивать, и думала, что читают пока только обвинительное заключение. Даже когда офицер прочел о двадцати пяти годах каторжных работ, она все еще не поняла, что это уже не судебное следствие, не вопросы, задаваемые ей, а приговор, и приговор, касающийся ее, именно ее — Натальи Берестневой, что она уже не арестованная по подозрению, чью вину еще надо доказать, а осужденная на каторгу арестантка, на которую наденут кандалы и которую отправят куда-то очень далеко, на самые тяжелые рудные работы.

Выйдя в коридор, Наталья силилась, но не могла припомнить всего того, о чем прочел ей грузный офицер в полковничьих погонах, и запомнила только его последние слова: «…подвергнуть тюремному заключению с отбыванием каторжных работ сроком на двадцать пять лет…»

В первые минуты она даже не осознавала всей тяжести предстоящего наказания и где-то в глубине души была довольна, что все кончилось — на допросы таскать не будут и придумывать ничего не надо…

Она шла по коридору, не зная, куда ее ведут и что теперь будут делать с ней, шла с каким-то странным безразличием ко всему и даже не обрадовалась, когда тюремщик привел ее в ту самую камеру, из которой ее взяли в карцер.

Она остановилась у захлопнувшейся позади двери и стояла, оглядывая камеру рассеянно и удивленно, не понимая, почему ее снова привели сюда. Она видела кругом на нарах и в проходе между нар женщин, и все смотрели на нее необычным странным взглядом, в котором одновременно были и жалость, и испуг, и настороженность, словно вместе с ней в камеру вошла какая-то новая угроза, новая опасность. Некоторые под ее взглядом опускали глаза, может быть, стыдясь, что за всех пострадала она одна, некоторые шли к ней и что-то говорили, о чем-то спрашивали, но она не могла разобрать и понять их слов.

Потом в гуле камеры она услышала возглас: «Наташа! Наташенька!» и увидела идущую к ней Ольгу Владимировну.

— Чего же ты стоишь? Ну, иди, иди сюда… — проговорила Ольга Владимировна, беря Наталью за руку, и повела к нарам. — Ты не здорова? Садись сюда, или лучше ляг… Что они с тобой сделали?

— Нет, я ничего, я сяду… — сказала Наталья.

Ольга Владимировна села с Натальей рядом, все не выпуская ее руки.

— Что случилось? Почему ты такая? Где ты была все это время?

— В карцере, — сказала Наталья. — В темной… А сейчас судили…

— Судили?

— Приговорили лишить всех прав состояния и на каторгу, — сказала Наталья, толком и не понимая, что значит «лишить всех прав состояния». — Двадцать пять лет…

Кругом на нарах замолчали. В наступившей тишине Наталья услышала свой собственный голос, показавшийся ей чужим, и только сейчас, здесь, в камере, поняла как следует смысл приговора.

— Двадцать пять лет… — повторила Наталья. — Думала и вас не увижу, отведут в этапную и — прямо на каторгу…

— На то и завели сюда, чтобы других устрашить, — сказала какая-то женщина. — Мол, страшитесь, бабы, глядите, что за ослушание делают…

— Может, и правда из-за того… — сказала Наталья. — К чему бы иначе. — Она посмотрела на Ольгу Владимировну, попыталась улыбнуться, но не могла. — Теперь поеду… Может, в Нерчинск, может, дальше того…

— А следствие? О чем на следствии допрашивали? — допытывалась Ольга Владимировна. — За что судили?

— Следствие? — Наталья посмотрела на Ольгу Владимировну так, будто не поняла ее слов, или удивилась праздности вопроса. — А следствия вовсе и не было. Еще в гостином дворе, в канцелярии, спросили: кто такая, да сословия какого, да судилась ли раньше или нет, а потом никто ничего не спрашивал… Да и зачем им? Толстуха, небось, все сказала, а наша заводская контрразведка добавила. А за что судили, спрашиваете? За рукавицы и судили, остальное все подозрение…

— Им бы лишь покарать, лишь бы извести, вот и придрались к рукавицам, — опять сказала женщина и, подвинувшись ближе к Наталье, села возле, поджав под себя ноги. — А ты о приговоре не думай, за что да как. Бог с ним совсем, с приговором… За что бы ни был, а есть. Всем нам приготовлено, ты о другом теперь думай…

— Погоди, Клавдия Филипповна, дай ей о себе рассказать, — сказала