Зарождение добровольческой армии - Сергей Волков

— Все будет хорошо. Садись, Боря, с ними. Они тебя, сколько можно, до самого Нахичеваня доставят. А может быть, и дальше, смотря, где наши последние части. А там уже, дружок, на своих коньках доберешься. — И, больше чувствуя, чем видя мое смущение, поцеловал меня в щеку, помог взобраться на двуколку и сказал: — С Богом!

Белый башлык

Усевшись между двумя добровольцами на поперечную перекладину, увидал на золотом погоне сидевшего справа одну звездочку. Он помог мне поудобнее устроиться. Правой рукой держал винтовку, левой обнял меня и вдруг сказал: «Ну вот, господин скороход, пове–зем вас прямо в пасть большевикам, как пить дать» — и засмеялся. Доброволец, расправляя волоки, как‑то буркнул: «Никаких там большевиков нет». Раздался голос полковника, стоявшего около двуколки: «Прапорщик, ну что за шутки глупые! Большевики еще и в Ростов не входили. Войдут завтра, и днем; это ведь трусы препорядочные. Ты его, Боря, не слушай. Ему везде большевики мерещатся, не так, как тебе».

Прапорщик, видимо, понял, что шутка оказалась не ко времени и не к месту. Он быстро ответил: «Виноват. Я ведь пошутил. Там еще наши по улицам гуляют. Доставим скорохода с полным парадом».

Я, собственно, на шутку и внимания не обратил. Я увидал в нескольких шагах сзади полковника стоящих с винтовками в руках тех кадет, которые были ростом с меня. Быстро сняв с шеи свой белый башлык, я выхватил из кармана завернутые дома в салфетку ломоть хлеба и котлету и буквально сунул все это, перегнувшись с двуколки, Сутоплатову в руки, назвав его по имени и отчеству:

— Отдайте это, пожалуйста, тому маленькому кадету, ему в дороге пригодится.

Он машинально взял и только спросил, что это. Но двуколка уже двинулась, и я только успел крикнуть: «До свидания всем!» Начался обратный рейс.

Завершение 1/166–й по времени части похода

Лавируя между подводами, в иных местах съезжая с дороги, мы скоро миновали Кизитеринку. Как долго мы ехали, боюсь сказать. Мне казалось, что очень долго, так как большую часть дороги ехали шагом. Часто останавливались около небольших конных групп. Прапорщик всю дорогу со мной шутил, спрашивал обо мне, о нашей семье, о наших в армии, обещал их найти и рассказать, как вот мы ехали. Уже у самого предместья Нахичевани мы встретили большую конную группу. Прапорщик соскочил с двуколки, о чем‑то долго там разговаривал, потом вернулся и сказал, что повезут меня еще немного и что им надо уже возвращаться. Спросил, знаю ли я дорогу отсюда домой. Я спохватился, сказал, что дорогу знаю хорошо, что дальше меня везти не надо, а то лошадь устанет, а им надо двигаться вперед.

Все это я уже говорил при подъехавших к нашей двуколке нескольких конных. Один из них быстро проговорил: «Ничего, ничего. Сидите. Еще немного вас подвезут до начала улиц, а мы здесь подождем». Я рассмотрел золотые погоны.

Мы покатили дальше. Сзади двуколки рысью шли четыре конных с винтовками на седлах. Докатив до отдельно стоявших нескольких домиков, за которыми начинался угол завода и широкая улица, я увидел стоявших за углом двора с нашей стороны еще четырех конных. Наш ездовой, не проронивший ни одного слова за весь обратный путь, опять буркнул: «Это последние». Сдержал лошадь, круто повернул ее в обратное направление и остановился. Я заспешил. Взял коньки, палку, соскочил на снег. Сказал всем «спасибо» и «до свидания», даже пожал всем руки, в том числе и трем нашим конным, так как четвертый подъехал к стоявшим около угла. Один конный, пожимая мне руку, спросил: «А как же вы доберетесь домой, ведь до границы еще далеко? Если кого заметите на улице, то стучитесь в первый попавшийся дом, скажите, что, мол, заблудился». Я мог только ответить: «Ничего. До свидания».

Один

Я быстро зашагал прямо по улице и вышел к углу завода, идя вдоль его высокого забора и уже широкой в этом месте улицы. И вот тогда заплакал — наверное, из чувства жалости к самому себе или от подсознательного, интуитивного чувства, вернее, предчувствия, что с этого момента придется часто плакать и долгие годы, если не буквально, то в душе, и… не только мне.

Впереди был дом, где было тепло, какой‑то уют, где были самые близкие, родные мне люди, которых я очень любил и которые еще больше любили меня. Но до этого дома было еще сравнительно далеко, и путь до него — не скрою — казался мне жутким. Сзади то, что несколько часов тому назад для меня было «впереди», уходило — уходила НАША армия, где были тоже родные мне люди, которых я любил и которые любили меня. И многие чужие, ставшие для меня за это время такими родными — особенно среди юнкеров. Я еще расслышал еле уловимый шум удаляющейся двуколки и конных, а потом — тишина. Я брел, всхлипывая. Кругом пусто, и я как бы повис в пространстве; хотя мне иногда казалось, что кто‑то где‑то вблизи есть и меня кто‑то видит, и я ускорял шаг.

Где‑то очень далеко в стороне Ростова слышались далекие редкие выстрелы, где‑то сбоку завыла собака. Дойдя до другого угла, в стороне от каких‑то ворот увидел скамейку. Решил сесть и надеть коньки. Мне захотелось скорей домой. Перейдя дорогу, я сел на скамейку и хотел надеть коньки, но не тут‑то было. Под пластинки на каблу–ках, куда вставляется выступ коньков, набился спрессованный замерзший снег. Снимать сапоги я опасался. Подвернув ногу, стал перочинным ножом выковыривать снег. Это отняло много времени, так как снег, набившийся под пластинки, плохо поддавался моему маленькому лезвию и было очень неудобно им манипулировать. У меня была коробка спичек, но я боялся зажигать, чтобы растопить снег, опасаясь, что огонь будет виден далеко. Кое‑как отковырял, даже жарко стало.

Надел коньки, привинтил к подошвам сапог, затянул еще и ремнями, что делал всегда, надел рукавички, взял палку и заскользил по тротуару, держа направление на Екатерининскую площадь.

Который был час, я все еще не знал. Иногда мне казалось, что впереди какие‑то силуэты. Тогда я нырял в боковую улицу и, сделав круг, становился на прежний курс. Почти во всех домах было темно. В очень редких за ставнями виднелся свет. Недалеко от площади я вдали услышал голоса, свернул, немного вернувшись, в левую улицу, а там стояла группа людей около дома и громко разговаривала. Быстро повернул вдруг в сторону и, описав круг по нескольким улицам, выкатился к заднему приделу Армянского собора, который был уже на площади.

На площади у памятника стояла телега, совсем без колес. Рядом совсем открытый, пустой чемодан и еще что‑то разбросанное. У ограды стояла другая. Около нее лежала лошадь, но живая, так как я видел, что она держала голову. Пробежав мимо, я очутился на Большой Садовой. Отсюда было два пути. Один влево, к Дону, на 29–ю линию, к тете Ане, что было более безопасно. Другой — прямо домой, что было опаснее, так как мне все казалось, что именно там скорее всего можно попасть «в пасть большевикам», как пить дать. Да и вдруг большевики не завтра днем, а уже сегодня вслед за отошедшей Белой Армией втянулись в город. Значит — навстречу им? Стоя на перепутье и опять на том же самом месте, я все же решил двигаться домой. Это было все же ближе, и я очень уж хотел быть дома.