Коммод - Михаил Ишков

Бебий поднял лампу с пола, глянул на девушку.

– Вот что, Кокцея. Мы сейчас выйдем в коридор. Не поднимая шума, доберемся до выхода и постараемся так же тихо прокрасться в конюшню. Слушай внимательно, если нас пой мают в доме или во внутреннем дворе, я объявлю, что поймал тебя, и ты подтвердишь мои слова. Согласна?

Девушка кивнула.

– Поклянись.

– Пусть меня покарают фурии!

Бебий усмехнулся – невелика клятва.

– В конюшне переоденешься в мужское платье, и я попробую вывести тебя в город. В Виндобоне есть друзья, которые могли бы укрыть тебя до утра?

– Да, тетя по матери. Она живет у Северных ворот.

– Хорошо. На лошади удержаться сумеешь?

– Да, брат научил.

– Завтра обязательно доберешься до родного дома и там переждешь несколько дней. Носа не высовывай. В полном смысле. Никому ни слова о том, что здесь случилось, молчи о свадьбе, о Клиобеле. Даже матери. Скажешь, приехала проведать… Почему так поздно? Как сумела выбраться. Я постараюсь послать весточку твоему брату, он навестит тебя. Пусть вернет мою лошадь. Это все, что я могу сделать для тебя.

– Благодарю тебя, Бебий. Пусть тебе помогут боги.

Возле конюшни Бебий осадил ретивого часового из мавританцев, который едва не поднял шум при виде вынырнувшей из полумрака парочки. В конюшне шумно вздыхали, всхрапывали лошади, в пристройке, которую использовали под казарму, спали люди, только командир турмы, до сих пор переживавший унижение, которое впору только рабам, прислонившись спиной к каменной стене, что-то тихонько напевал на родном языке. Песня была грустная, напоминала волчий вой. Заметив легата, он вскочил, оправил кожаную юбку. Уяснив, в чем дело, предложил помощь. Бебий отказался. Тогда мавританец подсказал намазать лицо Кокцеи грязью, чтобы и на вид она смахивала на приехавшего с легатом всадника. Грязи не нашли – сушь стояла над Паннонией, поэтому вымазали Кокцею навозом.

У ворот Бебию пришлось растолкать сонного часового, пригрозить ему суровым наказанием за то, что тот заснул на посту. Тот, обмерший от страха, лишних вопросов не задавал и, получив ответ: «Всегда и во всем», открыл малую дверь. Бебий и Кокцея провели коней. Уже в пределах Виндобоны легат подсадил девицу на скакуна, уселся сам и проводил Кокцею до самого дома тетки. Перед рассветом вернулся в замок.

Проснувшись, молодой император сразу позвонил в колокольчик. Подождал, пока притопавший Клеандр откинет балдахин, оберегавший правителя от назойливой мошкары и комарья, с наступлением жары неимоверно расплодившейся в этом северном краю, как всегда, зевнет и уныло, вопрошающе глянет на господина.

– Где Кокцея? – спросил цезарь.

– Нет ее. Упорхнула птичка, – спальник развел руками.

Коммод сразу сел в постели, удивленно посмотрел на раба.

– То есть как?

– А вот так, великий. С вечера спряталась в спальне легата Лонга, поэтому и отыскать не смогли. Что уж там у них было, сказать не могу. Стал он членом ее кружка или нет, не знаю. Известно только, что ближе к рассвету он вывел ее из дворца и отвез на северную сторону Виндобоны.

Цезарь принялся нервно подергивать пальцы. Затем заговорил – членораздельно, зло, с плохо скрываемым раздражением:

– Вернуть немедленно. Бебия и Кокцею – в цепи! Я сам буду судить их.

Нечего ждать пиршества, длинных, правильно составленных речей, остроумных каламбуров и шуток к месту. Следует рвать сразу, с корнем! Чтобы другим было неповадно.

На лице Клеандра ни одна жилочка не дернулась. Он поклонился: мол, будет исполнено, затем продолжил доклад прежним, правда, теперь чуть обиженным голосом.

– Я уже послал людей, они доложили, «огурчик» сейчас прячется в родном доме, под присмотром родной матушки. За пределы усадьбы не показывается, на людях не появляется. Язык держит за зубами. Если эти сведения подтвердятся, а я уверен, что так и есть, – пусть прячется! Конечно, если начнет язык распускать или еще какой-нибудь фокус выкинет, ничего не поделаешь. Придется наказать.

Император оставил пальцы в покое.

– То есть как, придется?!

– А вот так, величайший.

– Учить меня вздумал? – Коммод грозно глянул на раба. – Ты меня не учи! Я собственными руками вырву ее подлое сердце. Как она посмела так поступить со мной после всех милостей, которыми я ее осыпал! После всего, что сделал.

Клеандр вздохнул.

– Не вы ли, господин, жаловались, что вам уже невтерпеж переносить ее строптивый характер, что вы боитесь засыпать рядом с этой безумной. Или вы жить без этого увядшего «огурчика» не можете?

– Век бы не видал эту сумасшедшую! Это ты, мерзавец, подсунул ее. Ты! Я помню, как ты расписывал ее прелести.

– И расписывал, и подсунул. Жарила бы и жарила дичь на кухне, кто бы ее попрекнул? Подружилась бы с Клиобелой, стала бы ее напарницей. А что, господин, неплохая карьера для дикарки. Клиобелу уже в Венеры произвели. Но снести дарованное богами счастье «огурчику» оказалось не под силу. Что ж, ее теперь за это на кол сажать? Мы должны возблагодарить богов за то, что теперь, когда ее прелести несколько поблекли, а уродство души проступило отчетливо и бесспорно, нашелся человек, разом разрешивший наши трудности. Теперь никаких отступных ей выплачивать не придется, а если и придется, то самую малость. Сама сбежала, никто не гнал. Хвала богам, хвала Асклепию, что рядом оказался Бебий – единственный достойный человек во всей вашей компании.

– Но-но, попридержи язык.

Клеандр пожал плечами:

– Мне-то что? Могу и придержать, только как мы потом будем расхлебывать арест Бебия с вашим дядюшкой Помпеяном, Сальвием Юлианом и Пертинаксом.

– С какой стати я должен что-то расхлебывать?! – Коммод, сидя в постели, несколько отпрянул. – Разве я не вправе наказывать и миловать?

Клеандр ответил не сразу. Некоторое время помалкивал, по опыту знал, что, смутив хозяина острым вопросом (молодой цезарь в первые дни действительно очень опасался приставленных к нему отцом «друзей»), нельзя пытаться с ходу объяснять, что к чему.

Тем более выказывать горячность.

В таких случаях серьезный разговор обычно оборачивался беспредметным спором и чаще всего заканчивался обвинениями его, Клеандра, в тупости, нерадивости, слепоте, жадности и боги знают в чем еще. Господина необходимо в меру потомить, довести до готовности, дождаться, когда он вспылит, потребует объяснений. Император лучше соображал в тот момент, когда не может сам отыскать ответ на поставленный вопрос, когда теряется в догадках.

Так повелось с детства. Нельзя пересчитать шишки и подзатыльники, которые сыпались на голову Клеандра, когда его в десятилетнем возрасте приставили к благородному, рожденному свободным сверстнику, оказавшемуся к тому же и будущим цезарем. Возразишь – не избежать побоев. Будешь покорствовать, во всем соглашаться – Луций распалится, закипит, в итоге вновь колотушки.

– Я слушаю. Говори.

Теперь, главное, не сбиться с тона.

Спальник, запинаясь, словно решившись на откровенность, но так до конца не сумев побороть страх, продолжил:

– Давай, господин, не будем поддаваться страстям и раз берем до тонкостей, при свете дня и опираясь на здравомыслие, следующий вопрос: какова наша цель? Разве не в том, чтобы как можно скорее вернуться в Рим? И непременно с победой, в лучах славы! Что, как не победоносный триумф, окажется лучшим украшением первых дней твоего царствования? Разве, величайший, не об укреплении нашей власти нам следует заботиться в первую очередь? Если да, попробуем взвесить все основательно и беспристрастно. Нам нельзя совершать необдуманных, тем более вызывающих поступков. Если обвязать Бебия цепями, мы вполне можем поссориться не только с полководцами, но и – сохрани Юпитер от подобной глупости! – со всей армией.

Предположим, ты, господин, бесповоротно решишь покарать Бебия. Тогда перед нами две возможности. Первая – решить судьбу Бебия исключительно волеизъявлением принцепса, не посвящая никого из посторонних в причины подобных действий. То есть не раскрывая сути его проступка. В этом случае каждый представитель высшего командного состава встревожится и задумается: а не окажется ли он следующим в списке опальных? Беда в том, что Помпеян и другие полководцы пока сильны и строптивы. В их силе – радость нашего царствования, в строптивости – угроза. Неужели у нас не хватит ума не вступать с ними в открытую схватку, ведь они, напуганные до смерти участью Бебия, потеряв голову от страха, могут сговориться между собой и посягнуть на самое святое, что у нас есть, – на твою жизнь, цезарь!

– Но этот служака позволил себе недопустимую дерзость! – воскликнул Коммод. – Не слишком ли он о себе возомнил?

– Но кто знает об этом? – возразил Клеандр и задумчиво перебрал на пальцах посвященных в эту историю участников. – Ты да я, Бебий да эта сумасбродная, не способная снести бремя близости к высшей власти, лишенная достойного воспитания провинциалка. Мавританцы не в счет.