Солнечная - Иэн Макьюэн

Склонившись над документами, он ничего не читал, но заставил себя набросать несколько заметок. Он был в изумлении от того, что сделал. Всякий раз, когда он задумывался об этом, он задумывался словно в первый раз. Удивлялся тому, что сделал и как спокойно действовал, без размышлений, – вел себя как убийца, заметающий следы, уничтожая истину, которая могла его спасти. Теперь он увяз, единственный свидетель своей невиновности. Фактически он паниковал, хотя ему казалось, что мыслит ясно. Что он знает о судебной медицине? Возможно ведь, что его сегодняшние, свежие отпечатки пальцев отличаются от тех, которые он оставлял в доме неделями и месяцами раньше. В таком случае они покажут, что он был утром в доме, и он станет подозреваемым.

Какие еще ошибки он совершил, какие невидимые соседи наблюдали из окон за его приездом и отъездом? Или видели, как он выбрасывает что-то в контейнер? Правильно ли он сделал, что забрал сумку с инструментами? Пока он стоял на коленях над Олдосом, на парня и на халат могли просыпаться его собственные волосы, микроскопические кусочки кожной шелухи и каких-нибудь других компонентов. Впрочем, это его халат, и так уже хранивший органические следы его существования. Значит, не так страшно. Если весь дом хранит его следы – они его прикрытие. Но только если свежие отпечатки пальцев неотличимы от старых. Где-то здесь на стеллажах стояли сотни книг, в которых это объяснено, но он боялся их заказать. Да и что от этого изменится, если он узнает?

Без десяти четыре он встал с затекшими ногами и пошел в кафе библиотеки ждать звонка, который непременно должен был последовать. В ожидании его он готовился, вспоминая, чего ему не положено знать: что Олдос был в доме, что он любовник Патриции, что он мертв.

Могла быть еще какая-то, четвертая деталь, о которой он якобы не осведомлен, но от нервности он не мог ее вспомнить. Могла быть даже и пятая. Сосредоточиться было не так-то легко: почтенной библиотеке не хватало прежней тишины и серьезности. В кафе сидели десятки молодых людей, студентов. Их рюкзаки и пальто валялись между столами, они ходили по широким лестницам, смеясь, и свободно разговаривали, не понижая голоса. Возможно, это был какой-то особый день, когда библиотека открыта для учащихся. Атмосфера напоминала студенческий клуб в современном университете – бар, пинбол, настольный футбол выглядели бы здесь вполне уместно. Биэрда устраивало, что он незаметен в толпе, но он чуть не пропустил звонок, зажужжавший на час позже, чем он рассчитывал, – а четвертую и пятую деталь, которые ему не полагалось знать, он так и не вспомнил. Оставалось положиться на свою память и верить, что их и нет.

Патриция сказала:

– Где ты?

Голос звучал бесстрастно, и вопреки всему в Биэрде шевельнулась глупая надежда: наконец-то ей небезразлично, где он находится.

Он сказал ей где, а потом спросил:

– В чем дело?

– Здесь полиция. Ты должен приехать.

Он спросил:

– Патриция, что происходит?

Она говорила, прикрыв микрофон ладонью. Он расслышал приглушенный мужской голос, потом она сказала:

– Приезжай сейчас же.

– Нас ограбили?

Теперь слышалось много голосов. В доме были десятки людей. Она стала повторять свои слова тем же ровным тоном и вдруг вскрикнула, словно ее пырнули в руку, и не то прокричала, не то провыла:

– Это Родни, он кого-то убил…

Тут вмешался мужской голос:

– Миссис Биэрд… – И связь прервалась.

Биэрд вернулся в свою кабинку, собрал заметки, написанные через силу, быстро прошел по двору мимо статуи Ньютона работы Паолоцци и только на улице, сигналя такси, вспомнил то, что решил несколько часов назад: будет выглядеть убедительнее, если он приедет домой с чемоданом. На Портленд-Плейс он попросил таксиста подождать, зашел в институт и поблагодарил администратора. По дороге домой Биэрд задумался: не та ли эта забытая четвертая или пятая деталь, что он не ринулся прямо домой, а заехал за багажом? Но ни к какому выводу не пришел.

Биэрда подробно допрашивали четыре раза, и его четвертые показания нисколько не разнились с первыми. Под непрерывным давлением полицейского допроса честность – лучшая стратегия, непробиваемая защита, и Биэрд, человек науки, высоко ценил внутреннюю цельность. Истина неприступна. Не надо помнить, что ты сказал в прошлый раз, если можно вернуться к источнику. Поэтому да, он прибыл ранним рейсом из Осло в восемь часов. Сразу пошел к такси и – тут был единственный его вымысел, остальное просто умолчанием – попал в долгий затор на М4, так что на Портленд-Плейс приехал только в середине утра. Но до этого Биэрд часто ездил на такси из Хитроу и часто попадал в пробки, память была мягкая, как воск, и вскоре конструкция вылепилась в уме как подлинное воспоминание, смутное и в то же время определенное. Он действительно помнил, что потерял час в пробке. Что он делал во время этой долгой поездки? Читал статью коллеги для рецензии. Не поднимая головы. Не смотрел на пробки на быстрой полосе, на средней или где там. Остальное было чистой правдой – дело в институте, работа в библиотеке, прерванная звонком Патриции, когда он сидел в кафе. С болью он честно признал, что ему было известно о связи жены с мистером Тарпином и он был этим огорчен. Но у него самого, Биэрда, было много связей на стороне, таков, к сожалению, был их брак, и, вероятно, он подходил к концу. Он не отклонился от истины, рассказав о синяке под глазом Патриции, о своем воскресном визите в Криклвуд, о встрече с Тарпином, о пощечине и о том, как он, не привыкший к насилию, поспешил ретироваться ради собственной безопасности. Преодолевая смущение, он подробно рассказал инспектору о том, как познакомил Тома Олдоса с женой, и нет, не заметил, чтобы между ними что-то возникло, и нет, не подозревал, что пока он, Биэрд, был в Арктике, и, кто знает, может быть, за месяцы до того, Патриция сошлась с Олдосом. И да, конечно, он знал молодого человека, блестящего молодого ученого, который часто подвозил его со станции в Рединге. Нет, он не вызывал мгновенной симпатии. Слишком занят собой, слишком ограничен, тяжеловат в компании. Но в их среде таких много.

Несмотря на то что говорил он правду, допросы проходили напряженно, а на первом он сидел в страхе – не было уверенности, что никто не видел, как он приехал к дому в десять и уехал сорок пять минут спустя. Но страх естественно было истолковать как вполне понятное волнение. Последующие три допроса дались легче, они прошли после ареста Тарпина, но все же требовали определенной сосредоточенности. Через неделю после начала Биэрд прочел в газете – ожидаемый шторм бушевал вовсю, целыми днями и по ночам перед садом толпились фотографы, – что Тарпина никто не видел в утро смерти Олдоса. Из-за проливного дождя Тарпин вынужденно сидел дома, лишившись и своих рабочих, и алиби. Это, во всяком случае, ободряло. А также утечки из полиции в прессу касательно открытки Тарпина с угрозами Олдосу и двух телефонных звонков, предусмотрительно записанных молодым человеком. Последние два допроса были скорее формальностью, уточнением некоторых мелочей, как его с улыбкой заверили в полиции. Ясно было, что виновник установлен. Биэрд расписался на своих показаниях с росчерком.

Однако Джок Брейби в Центре был не так доволен. Для разговора с ним Биэрд поехал на восьмой день, прямо с третьего допроса. Он решил ехать в Рединг на машине, чтобы к нему не приставали журналисты в поезде. Он был объектом повышенного интереса, его подавали как незадачливую жертву, человека не от мира сего, простака и мечтателя, мужа гулящей жены, совершенно ему неподконтрольной. Перед шлагбаумом Центра топталось стадо фотографов и репортеров, и охранники в фуражках, взволнованные и сочувствующие, выстроились, чтобы приветствовать Биэрда особенно щегольским салютом.

За чаем в кабинете у Брейби Биэрд рассказал ему все дело в подробностях точно так, как рассказывал в полиции.

Брейби все больше и больше хмурился и показывал куда-то на стену в направлении ворот.

– Это нехорошо, – сказал он не раз и не два и повел длинную мутную речь с запинками, оговорками, повторами, ссылками на «финансирование» и «репутацию», на желательность «ухода в тень» и необходимость «помочь», и минут через десять стало понятно, то есть менее непонятно, что Брейби, по-видимому, предлагает Биэрду подать в отставку.

Но лишь после двух упоминаний о «семейном фронте» стало ясно, что в кабинете витает дух миссис Брейби и на кону стоит рыцарское звание и покой семейного очага. Человек, формально подчиненный Биэрду, предлагал ему уволиться! Интересно, это он виноват, что один любовник его жены убил другого? Но Биэрд умело скрыл возмущение и притворился, что не понял.

– Джок, о чем бы они ни шептались у себя в кабинете министров, вы будете набитым дураком, если подадите в отставку. Я замолвлю за вас словечко. Не высовывайтесь месяцок-другой, и все уляжется, увидите.