Скажи, Красная Шапочка - Беате Ханика

Пауль кивает и снова принимается за еду, на подбородке у него блестит жир, меня передергивает от отвращения.

Когда он переезжает? — спрашивает Пауль.

Как можно скорее, — говорит папа, квартиру, которую снимает дедушка, надо освободить, так мы сможем сэкономить деньги, это пойдет на пользу всем нам.

Они больше не обращают на меня внимания и ведут себя так, будто ничего не произошло, только мама нервно тычет вилкой по тарелке. Она опять совсем бледная, но ничего не говорит, она ничего и не скажет, даже если ее схватить и встряхнуть. На самом деле, я бы с большим удовольствием потрясла ее, так, чтобы зубы застучали, чтобы она упала в обморок или начала кричать. Но руки у меня как из резины, они безжизненно висят по сторонам, кажется, у меня нет сил даже на то, чтобы удержать нож и вилку.

Дедушка переедет к нам, эти слова крутятся у меня в голове, от них все вокруг бледнеет, краски исчезают, остаются только огоньки в сгущающейся тьме. Дедушка переедет к нам, его комната будет на другом конце коридора, по утрам, когда я просыпаюсь, он будет стоять у моей кровати, и вечером тоже, когда я засыпаю, и днем от него ни на секунду не скроешься.

Он будет сидеть у меня в голове, когда я в школе или в гостях у Лиззи, он будет все теснее обвиваться вокруг меня, пока от меня не останется ничего. Никто этого не заметит, потому что я буду функционировать точно так же, как сейчас, и потому что они не хотят ничего замечать, и спасения от этого нет. Нет. Выхода нет.

Они уже давно говорят о чем-то другом. Я упустила шанс, потому что у меня не хватило смелости швырнуть им правду в лицо. Они разговаривают про учебу Пауля. Он изучает финансовое дело и хочет потом работать в каком-нибудь крупном банке. Он оживленно рассказывает о профессорах и других студентах, на меня никто не обращает внимания, и я ухожу.

Это все возраст, — слышу я слова Пауля, оставьте ее, она сама успокоится и придет в себя.

Я еду на велике через поселок. Я не знаю, где живет Муха, но я найду его, я прочесываю улицу за улицей, ищу какие-то зацепки, но в поселке все выглядит совершенно одинаковым. Прямые улицы, ряды домов с квадратными палисадниками, у всех полосатые тенты от солнца, синие с белым. В каждом квартале детская площадка, горка, качели, конструкция для лазания. Везде пусто.

Понятно, сегодня же Пасха, сейчас время обеда, все сидят с семьей за столом, а после обеда пойдут гулять и будут искать пасхальные яйца. А я ищу Муху.

Не знаю, что я ему хочу сказать. Пока мой взгляд блуждает по длинному ряду домов, я сочиняю речь. Я скажу: ты должен мне помочь. Звук этих слов успокаивает. Одна только эта фраза и лицо Мухи, и этого хватает, чтобы сердце начало биться ровнее.

Ты должен мне помочь, моя лучшая подруга уехала, и я не знаю, кто еще может мне помочь. Но ты — можешь.

Последнее предложение я решаю не говорить. Оно звучит слишком театрально. Но что Муха единственный, кто может помочь, — это правда. Я не знаю, когда вернется Лиззи. У голубого «Фольксвагена» нет цепей для колес, а они поехали на нем в горы. Может, застряли где-то посередине глетчера и ждут оттепели, я знаю, это может продлиться долго. Может быть, так же долго, как ремонт машины в Португалии, или еще дольше. Я не могу ждать Лиззи.

Я пробую сказать шепотом: мой дедушка трогает меня.

Пульс зашкаливает, и я останавливаюсь, чтобы смахнуть волосы со лба.

Нужно передохнуть. И попробовать еще раз.

Нужно повторить это много-много раз, чтобы слова слетали с губ без запинки.

Дедушка трогает меня. Дедушка трогает меня. Дедушка трогает меня. И я должна его трогать.

Нет, не получается. Я не смогу такого сказать. Мухе — не смогу. Но это правда. Это правда, — шепчу я.

Я ищу в кармане джинсов заколку для волос, хочу заколоть прядки. Ветер слишком сильный. Я вспоминаю, как ветер надувал юбку фрау Бичек. И как она сказала, что дедушка — злой.

Ты должен меня спрятать, — шепчу я, ты должен меня спрятать у себя в подвале, пока мой дед не умрет.

Эти слова тоже звучат успокаивающе. Муха каждый день приносил бы мне еду, мы лежали бы на матрасе обнявшись. Каждый день. В конце концов, я стала бы совсем бледной, потому что в течение многих лет не видела солнечного света. Мне придется надеть темные очки, в тот день, когда дед умрет и я снова выйду из подвала. Солнечные очки я не буду снимать, пока идут похороны, а вместо того чтобы бросить в могилу цветы, я плюну на гроб.

Я не нахожу ничего, что указывало бы на Муху. Ни веревки, на которой сушились бы его выцветшие дырявые джинсы, ни крыльца, где стояли бы его помятые кроссовки. И его велосипеда я тоже не вижу. Если ничего не найду и в самом последнем квартале, придется начать все сначала. Буду звонить в каждую дверь и спрашивать о нем. Это может продлиться годы. Остается только один квартал и детская площадка.

Площадку окружает живая самшитовая изгородь, за ней слышны голоса и громкий скрип качелей. Потом все тихо, и вдруг — какой-то глухой удар.

Минимум пять метров, — кричит кто-то задыхаясь.

Идиот, тут и трех метров-то нет, — кричит кто-то в ответ и разражается диким хохотом.

Я смотрю в щелку между ветками изгороди и вижу на площадке Муху, Лужицу и Покера. Видимо, они тренируются в прыжках в длину с качелей. Лужица сидит на песке, обиженно скрестив руки на груди.

Пять метров, — упрямо настаивает он.

Теперь на качели усаживается Муха. Качели скрипят, как сумасшедшие, будто их крепления готовы в любой момент разорваться, но Муха раскачивается все сильнее, он почти переворачивается.

Да уйдите же, — кричит он, и Лужица обиженно отползает с дороги.

Он и Покер встают на безопасном расстоянии рядом с песчаной площадкой. Тогда Муха прыгает, он прыгает с самой высокой точки, загребает руками и действительно приземляется немного дальше, чем Лужица.

Что мне теперь делать? Мальчишки плюхаются на песок. Муха пускает по кругу пачку сигарет, они говорят тихо, мне ничего не слышно. Я осторожно опускаю велосипед на землю и размышляю. Что я, собственно, теряю?

Ты должен мне помочь, — снова шепчу я, но теперь эта фраза кажется мне довольно глупой. А когда рядом Лужица и Покер — так и просто невозможной.

Вход на площадку слева от меня, мне надо просто войти и спросить у Мухи, если ли у него немножко времени. Надо сказать ему, что мне нужно поговорить с ним. Это очень просто.

Так что я вхожу на площадку. Мальчишки не сразу замечают меня, потом меня видит Покер, он толкает других ногой, Муха и Лужица одновременно поворачиваются ко мне.

Сердце почти останавливается, я не могу произнести ни звука. Муха смотрит на меня недоверчиво. Он не улыбается, просто смотрит, а я иду к качелям. Мимо мальчишек, ничего не говоря. Даже привет не говорю. Ничего.

Гадство! Гадство! Гадство!

Чего ей тут надо, — шепчет Покер, и я вижу, как Муха пожимает плечами.

Понятия не имею, — говорит он.

Лужица ухмыляется, он не сводит с меня глаз, двое других продолжают разговаривать, шепчутся друг с другом, а я от смущения начинаю раскачиваться.

Все выше и выше, желудок, наверно, сейчас вывернется наружу, я не очень хорошо переношу качели и все, что на них похоже — карусели и американские горки, мне тут же становится плохо. Муха ни разу на меня не взглянул, он делает вид, что не знает меня, может быть, ему даже стыдно, что он меня знает.

Ты должен мне помочь, — думаю я и поздравляю себя с собственной глупостью.

Мир проносится мимо, и всякий раз, когда качели идут назад, я ощущаю, как желудок проваливается до колен. Мальчишек я больше не вижу, только слышу, как они смеются. В самой высокой точке я спрыгиваю. На секунду кажется, что все стоит на месте, я загребаю руками, сила инерции выносит меня за площадку, это гораздо дальше, чем прыгнули Лужица и Муха, может быть, потому что я такая легкая. Я плюхаюсь на затоптанный газон, правую руку пронзает боль, она наверняка сломана, но плакать не хочется, поэтому я решаю, что она цела, ведь Лиззи говорила, если у человека что-то ломается, он обязательно плачет. Продолжая не обращать внимания на мальчишек, я ухожу с площадки, с достоинством, как я надеюсь, но едва скрываюсь за живой изгородью, как припускаю бегом. Муха догоняет меня, когда я уже у велосипеда.

Что ты устроила, — шипит он, ты ж могла все кости себе переломать.

А тебе-то что, — шиплю я в ответ, усаживаясь в седло.

Не надо мне ничего доказывать, — говорит он и крепко держит руль, мне совершенно ясно, что ты не в себе, но не убивать же себя из-за этого.

В запястье пульсирует боль, поэтому я не могу его оттолкнуть. Я жду, пока он сам отпустит руль.

Что тебе здесь надо? — спрашивает он.

На качелях покачаться, — отвечаю я резко и чувствую себя полной дурой.

Он зажимает между ногами еще и переднее колесо, чтобы я не могла уехать.